Владимир Шаров - «Мне ли не пожалеть…»

«Чтобы вас не смущать, – сказал он Бальменовой, – назову это “нечто” по-скопчески, то есть шулята и ствол. Причем учредители объявили, что то – их перед Богом свидетельство, что они сами добровольно бежали от греха, от блуда, а не отсекли это себе по болезни или как-нибудь случаем, ненароком (раньше они в судах, чтобы избежать наказания, отговаривались именно болезнью или случаем)».

Шулята и ствол после кончины положат с ними в гроб, и, когда они предстанут перед Архангелом Гавриилом, это будет им пропуском в райскую жизнь. Так что они скорее снимут с себя последнюю рубаху, чем их лишатся, дадут банку разориться.

Гениталии четырех учредителей банка закатали в большие стеклянные сосуды и должны были замуровать в стену, причем сначала предполагалось, что стена будет наружной – открытой для всеобщего обозрения, но власти, естественно, воспротивились, и в конце концов им отвели место в кабинете управляющего. Хотя доступ туда открыт лишь избранным, было уже несколько попыток выкрасть сие богатство, чтобы потом стребовать с банка выкуп. Одну из них, кстати, предприняли ее собратья – эсеры.

«Интересно, что идея эта – сохранить свои шулята и ствол – совершенно противна их вере, – продолжал Лептагов, – и я убежден, что придумал ее кто-то со стороны. Раньше они к этим орудиям похоти, совратившим человека с пути добра, были совершенно безжалостны; по их учению, человек вообще получил их лишь после грехопадения, они – как бы зримые следы, древо и яблоки, напоминающие человеческому роду о грехе Адама. Впрочем, эти тонкости не столь уж и важны.

Когда банк с такой гарантией открылся, правительство приняло это за дурную шутку, посему, наверное, и действовало столь вяло, но клиенты повалили валом, и теперь возмущаться поздно. У банка сотни тысяч вкладчиков, которые никогда не позволят его тронуть. Они хоть и насквозь правоверные православные христиане, благополучие их целиком зависит от этого банка, именно он дает им возможность жить свободно, в том числе, конечно, и грешить, – так что как ни посмотри, добро финансирует грех, а грех – добро. Банк, по слухам, приносит прямо фантастические доходы, большая часть которых идет на строительство по всей Руси новых и новых кораблей, в общем, – закончил Лептагов, – община процветает, в связи с чем сделалась в своих связях крайне разборчива».

Разговор этот был для Бальменовой безнадежен, впрочем, Лептагов в конце сказал, что попытается с кем-нибудь из скопцов переговорить, – может, что и получится.

После визита прошел месяц, но дело не сдвинулось ни на йоту и было похоже, что и дальше не сдвинется. Она словно уперлась в стену.

От родителей ей досталось много силы и много упорства, она билась в эту стену и билась, но толку не было никакого, и тут, уже готовая отчаяться, она сообразила, что можно написать про все отцу. Она знала, что отец с сектантством давно порвал, и знала, хотя бы по своей партии, как в подобных закрытых общинах относятся к отступникам, но в рассказе Лептагова ее удивили две вещи: то, насколько быстро поднялась совершенно разгромленная секта, и его слова, что, кажется, кто-то ей помогал. Кто – правительству, несмотря на энергичное расследование, дознаться не удалось, но теперь она вдруг уверилась, что и он был среди тех, кто поддержал скопцов.

В Петербург как раз через день должна была быть оказия – один из их товарищей кончал ссылку и возвращался домой, с ним она отправила отцу очень мягкое, дружеское письмо, по тону – первое такое послание за год, в конце которого спрашивала его о скопцах, но не прямо, а рассказав про свои идеи и про тот прием, на который натолкнулась. Это была, скорее, не просьба о помощи, а просьба совета. Она понимала, что он удивится ее письму, потому что помнила, как ребенком стыдилась и ненавидела сектантское прошлое их семьи, страстно хотела быть как все, и позже, уже учась в гимназии, не раз донимала его вопросом: почему они, разумные люди, верили в этот несусветный бред? Впрочем, однажды (это было, когда она сдавала экзамены за последний класс гимназии, накануне ее ухода к эсерам) она ни с того ни с сего, наоборот, начала его обвинять, что он бросил своих, что мир в самом деле вот-вот должен погибнуть, иначе просто невозможно вытерпеть это зло, ненависть, бедность, уродство.

То был первый и последний такой их разговор. Случился он как раз в день ее рождения, и они оба хорошо его запомнили. Отец очень ее любил, много с первых лет жизни ей позволял, хотя в остальном семья была вполне патриархальная, но в подобном тоне она с ним никогда раньше не говорила, она об этом и помыслить раньше не могла, и вот она говорила и дрожала, что он сейчас начнет на нее кричать или того хуже – ударит. Все это, весь этот страх был в том, как она ему выговаривала, как она его обвиняла, но он выслушал ее тогда очень мягко, даже ничего не возразил; будто в том, что она говорила, была правда.