Игорь Ефимов - Седьмая жена

В ноябре корты закрыли, и жизнь стала пуста. Иногда он встречал ее на коротких, под падающим снежком, перебежках из одного учебного корпуса в другой. Она на секунду замедляла бег, вспыхивала мгновенной выжидательной улыбкой, но он всегда упускал этот момент. Даже если у него было что-то заготовлено заранее, он не успевал воспользоваться отпущенной ему секундой – и она убегала. Однажды он все же пересилил себя и крикнул ей – уже почти вслед, почти убегающей:

– Завтра. В час дня. Кафе «Доминик». Ланч.

– Хорошо, – крикнула она через плечо.

Но не пришла.

Они встретились дня через три.

– Что-нибудь случилось? – спросил он.

– Когда?

– Вы не пришли к «Доминику».

– А, верно. Не пришла. Кстати, я потом очень жалела.

– Может быть, попробуем еще раз?

– Когда?

– Завтра. Там же, в то же время.

– Чудно, договорились.

Поток студентов уносил их друг от друга. Она помахала ему варежкой над головами.

И снова не пришла.

Он был ошарашен. И взбешен. Он чувствовал себя ограбленным. В следующий раз, увидев ее в толпе, он подкрался сзади и прошептал над ухом:

– Играем в игры? Получаем удовольствие? И много у нашей кошки таких глупых мышек в запасе?

Она посмотрела на него отчужденно и недоумевающе. Когда она хотела изобразить высокомерное презрение, ей приходилось откидывать голову неестественно далеко назад.

– Мама не говорила вам в детстве, что нарушать обещания нехорошо?

– Я не смогла прийти. Меня задержали дела.

– Такое случается. Но обычно люди звонят потом и объясняют, что произошло.

– Это было бы как извинение. Я ненавижу извиняться. Мама в детстве учила меня просить прощения за порванный чулок, за несделанный урок, за чихание, за ковыряние в носу. Эй, вы там, в дальнем ряду – вы не слышали, как я пукнула? Так вот – я извиняюсь! Теперь хорошо? Почти не пахнет?

Он не удержался – хихикнул.

– Честно сказать, я и обещания ненавижу, – сказала она. – Мы ничего не можем изменить в своем вчера – так? Ничего не можем изменить в сейчас. Так неужели лишать себя свободы и там, где она еще выживает, – в завтра?

Он решил, что она просто издевается над ним. В конце концов, она была звезда. И знаменитость. Она делала революцию. Тогда все делали революцию, но она была где-то далеко впереди всех. Если, скажем, все занимались свержением плохого правительства в какой-нибудь далекой стране, то ее группа уже занималась свержением того правительства, которое только должно было прийти на смену нынешнему. И если выходили на демонстрацию с требованием окончания войны и вывода войск, то она уже несла плакат против войны, которая еще даже не начиналась, и вывода войск оттуда, где их еще не было. А когда все подписывали петиции против испытаний ядерного, бактериологического, лазерного, огнестрельного, химического и даже холодного оружия и вывешивали плакаты в окнах общежития, она прокралась и наклеила плакат аж на багажник патрульной машины, и полицейские не могли понять, почему студенты за стеклами хохочут и показывают на них пальцами.

Антон тоже подписывал петиции, демонстрировал, носил плакаты. Однажды он даже провисел ночью полчаса под мостом над шоссе, макая кисть в ведро с краской и выводя огромными буквами слово «Долой…». (Второе слово лозунга рисовал неизвестный ему и невидимый в темноте напарник, и он так и не узнал, что же там было, потому что полиция закрасила оба слова на следующее утро.) Но делал он это все без страсти, больше из страха быть зачисленным в реакционеры, то есть в отверженные. Потому что не принять участия в свержении плохих правительств и прекращении войн в далеких странах в те годы было так же опасно, как пойти пешком через перегруженное шоссе в час пик.

Другое дело – она, Ольга. Это был ее мир, ее стихия. В этом мире не выполняли обещаний, не уважали чужую собственность, не извинялись, не требовали и не выказывали благодарности, не помогали ближним – а только дальним, не слушались родителей, не делали домашних заданий, не сеяли, не жали, но каким-то образом перелетали из одного дня в другой да еще становились при этом объектом завистливого восхищения. Все было чуждо Антону в этом мире. Именно там, в густых его чащобах, легко уживались большие и маленькие Горемыкалы, именно там им было так удобно прятаться, что никакой, самый меткий выстрел не мог отыскать их и парализовать хотя бы на день, на час.

Так почему же, спрашивается, когда она вылетала ненадолго из этих джунглей и на минуту застывала перед ним со своим вздернутым носиком, с тонко вырезанной, выжидающей улыбкой, он испытывал толчок такой острой и счастливой близости ко всему на свете? Почему никак не мог стереть ее из памяти и поддаться призывным взглядам Сары Капельбаум, которая была сама надежность, верность и обстоятельность? Почему все люди порой казались ему закрытыми дверьми и только она одна – незапертой, готовой вот-вот распахнуться?