Ицхак Мерас - Тысяча, тысяча, тысяча миль...

И я радовалась, что руки у меня такие сильные, крепкие, что могут отодвинуть, придержать тебя на расстоянии, хоть и не отпустить, что они такие сильные, хоть и изящные, как ты говорил, с длинными пальцами, которые в тебя вцепились.

Хорошо, что ты далеко, что не видишь теперь этих рук, потому что теперь они — как щепки, и я тебе скажу, потому что ты от меня за тысячи миль, и никогда, наверное, больше меня не увидишь, а я тебя, и хоть жаль, но отрадно, что я помню свои руки другими, правда же?

Может, и ты теперь вспомнишь? Ведь помнишь?

Слишком долго ты так далеко, слишком долго. Обещал приехать, а столько лет прошло, и где ты?

Знаю, болеешь. Я тоже. И как же теперь? Оба болеем, оба бедолаги, и уже повидаться не можем?

А я вижу — то ли представляется все — леса — сосновые, еловые, березовые.

Может, и не березняк, всего лишь те несколько березок на моей родине, в усадьбе родительской, там пять таких красавиц росло, и братик, проделав дырочки, приспособив лоточки и повесив чашки, собирал сок, и мы пили этот живительный сок.

Такой живительный, боже мой, такой бодрящий, как из того источника, что, пробившись сквозь камни, бил ввысь тугой струей, а мы пригоршнями ловили эти струи и пили, пили, пили.

Помнишь?

А потом сок, сок пили.

Пусть и пять берез, все равно, разве не лес, если нас поил, бодрил, приют давал и своими листочками, как сердечками, шуршал.

А мама моя баловала тебя, баловала. То блюдечко покрасивее тебе поставит, то блинчик потоньше да порумянее, и все на меня, на меня, не на тебя поглядывает.

— А что ты его балуешь? — спрашиваю.

— А ты чего вся так светишься, на него глядя? — спрашивает она.

Чуть не полкласса тогда прилипли к нашему дому.

Чернику корзинами несли и несли.

А мама все варила и варила вареники с черникой, даже сахару не хватило, к соседям бегала занимать.

А потом, как стемнело, мальчики девочек дразнить стали, а те — визжать, а мы с тобой на сеновале спрятались и уснули. А ты когда уснул, я долго еще не спала в темноте, на тебя смотрела, а потом потихоньку прижалась к тебе, и так мы и спали до утра в обнимку, пока я не проснулась, а ты все еще спал и так и не знал, что так, обнявшись, мы целую ночь провели, но только ту, единственную ночь, больше никогда.

Боже ты мой, Боже…

Никогда тебе не говорила, а теперь скажу: не только в тот раз, — во снах прижималась, прижималась к тебе всем телом, прижималась и прижималась, и обмирала от этих прикосновений.

Вот и сказала. И хорошо, что в конце концов сказала

Ведь не знаю, позвонишь ли еще, позвонишь ли когда-нибудь.

А хоть и позвонишь — отвечу ли я, отзовусь ли…

Раз в год, на исповеди, опустив глаза, признавалась, какая я грешница — ведь давно уже замужем, и Балис меня любил, так любил, так любил, и я радовалась, что ему хорошо со мной, и мне хорошо было, но в мыслях не всегда он был, а однажды так прижалась к нему, так крепко-крепко, как к тебе, и так сладко стало, так страшно сладко, Господи.

Однажды.

Один раз только.

Но все же. Ведь все-таки…

Боже ты мой…

Ну не грешница ли, скажи?

Стыдно мне. Особенно как тебе рассказываю, ужас как стыдно.

Но жизнь к концу идет, ведь к концу, совсем уже мало осталось, и я не вижу тебя, да и увижу ли еще? И как же не рассказать?

Я должна рассказать.

И еще что-то расскажу.

С Балисом, вечная ему память, которого любила, в самом деле любила, единственно его, мы четверых детей родили и вырастили, и внуки — как дубки да липки — а уж как люблю их, и как они мне дороги — слов не сыскать.

Но когда рождался младенчик, я гладила его ручки, ножки, личико, все тельце, ласкала его, а сама все искала — не найду ли какого твоего знака — кривого пальчика, или рыжей родинки, или глаз зеленых, или ямочки на подбородке.

И находила.

Не поверишь, я и вправду находила, только не скажу тебе — что.

Потому что, зачиная дитя — да простит меня Господь, и Балис пусть простит, глядя с небес, и ты, пока жив, прости меня, всякий раз, зачиная дитя, всем сердцем, горячо Балису любовь дарила, а перед глазами закрытыми ты стоял, тебя видела.

Грешница я, грешница…

Прости меня, Господи, прости…

Не подумай, я не жалуюсь, нет-нет-нет, что ты. Пусть такие мысли не приходят тебе в голову.

А если тебе представляется, что я думаю-гадаю, что было бы, если б я тогда не уперлась тебе в грудь руками, так и близко нет.

Нет, нет, я не жалуюсь, нет, нет. Нет.

Я красивую жизнь прожила, такую красивую, в самом деле красивую, столько было радости, да и сейчас еще, столько часов и минут счастья. Боже милостивый, и вправду много.