Андрей Бондаренко - Гусарские восьмидесятые

Надуваем лодки, и — вперед, гребём до Избы.

Витька садится на вёсла, но уже через двадцать минут набивает кровавые мозоли и из игры выбывает. Дальше гребу в одиночку — поэтому к месту назначения прибываем последними, затратив, вместо принятых восьми часов, на полтора часа больше.

На месте неожиданно выясняется — рыбачить на Долгом нам предстоит с Толстым сугубо вдвоём — мужики, посовещавшись, решают пойти дальше — на речку Умбу — лохов браконьерить.

Для тех, кто не знает, "лох", в своём первоначальном значении, это — не человек вовсе, а сёмга, зашедшая поздней осенью на нерест, отнерестившаяся, но не успевшая вовремя уйти в море. Перезимовав в проточном озере, через которое проходит нерестовая река, такая рыба из "красной" превращается в "жёлтую", да и вкусовые качества теряет.

Но всё же, как считают местные, лучше ловить лохов, чем всякую там сорную рыбу — плотву, окуня, щуку.

Нас с собой не берут — опасно, рыбинспекция не дремлет. Мужикам то что, они местные — договорятся с инспектором за всегда, а нас, если поймают, то на первый раз, конечно, не посадят, но отправят бумагу в институт — запросто вылететь можно — прямиком в армию.

Остаёмся одни. Убираемся в Избе, заготовляем впрок дрова.

Изба — место особенное — приземистый пятистенок, сработанный в незапамятные времена из солидных сосновых брёвен, крыша — из толстенных, перекрывающих друг друга деревянных плах — никакого тебе рубероида или толи, но не протекает никогда.

Над входной дверью вырезан год постройки — 1906-ой. Солидно.

Внутри — просторные двухуровневые нары — человек десять можно с лёгкостью разместить, печь из дикого камня, массивный обеденный стол с разнообразной посудой, дюжина самодельных табуретов, над столом — полка, на полке — антикварный кожаный скоросшиватель, забитый разномастными бумагами и бумажонками.

Открываю на последнем листе, в смысле — на первом — по мере наполнения:

Пожелтевшая от времени гербовая бумага с неясными водяными знаками, косой убористый почерк:

Да, однако, впечатляет. Непросто всё, должно быть, там было — после Революции грёбаной.

Читаю самый верхний, последний лист — неровно обрезанный кусок обоев "в цветочек":

А это, уже, наши люди. Но, судя по всему, — революционные идеалы по-прежнему живы.

Становится ясно, скоросшиватель этот — своеобразный дневник литературных и иных пристрастий гостей, некогда Избу посетивших.

Ну, что же — будем уезжать, тоже чиркнём пару строк.

А пока — с лирикой надо завязывать, пора начинать рыбу ловить.

Рыбу приходится ловить одному, Витька по-прежнему не в ладах с комарами. Сидит всё время в Избе, скоросшиватель листает. А если и выходит на свежий воздух, то сугубо с парой предварительно мною наломанных, берёзовых веников — от гнусных насекомых отбиваться.

На пятые сутки, когда я собирался отплывать за очередной порцией добычи, к лодке подходит Толстый, усердно вертя вениками, и хмуро бубнит, хлюпая распухшим носом:

— Слышь, Андрюха, а я, похоже, заболел серьёзно, выбираться нам отсюда срочно надо — к доктору.

— Что, боишься, что от комариных укусов в носу гангрена началась? — пытаюсь отделаться плоской шуткой.

Да нет, — Витька серьёзен и к шуткам невосприимчив, — Всё гораздо серьёзней. Я это…Ну, как сказать…Ну, с тех пор, как сюда приплыли, ни разу, э-э, по большому не сходил, вот. Такого со мной никогда ещё не было. Я же с детства к режиму приучен — два раза в день — утром и вечером. А тут — такое. Давай-ка, пока не поздно, выбираться отсюда, к чёртовой матери — к доктору, в смысле.

Успокаиваю Толстого, как могу. Говорю, что это — совершенно нормально, что организм на рыбалке потребляет гораздо больше энергии, чем в городе, то есть — работает на принципах безотходного производства, ну и ещё всякого — в том же ключе.

Витька успокаивается, заметно веселеет и, даже, выражает желание составить мне компанию в сегодняшнем процессе ловли противной рыбы.