Борис Минаев - Детство Лёвы

…Впрочем, модель танка у меня всё-таки была. Танк стоял на книжном шкафу, угрожая миру своей полуотвалившейся пушкой. Его когда-то начинали клеить Колупаев с Суреном, но потом, увидев моё прохладное отношение к модельному делу, они сурово заявили, что работать на меня не нанимались и посылают меня с моим танком к чёрту.

К танку я иногда подходил и смотрел в его дуло. Танк был пыльный и нестрашный, но увидев меня, он как бы сощуривался, готовый выстрелить в лицо. Играть в него совершенно не хотелось.

…Правила же игры в монетки я с годами усложнял.

Вначале вместо двух игроков в каждой команде стало три. Затем появились вратари по десять копеек. Потом я начал прилеплять к монеткам крошечные кусочки пластилина, чтобы каждая команда имела свою форму.

Я проводил чемпионаты мира. Заполнял таблицы. Записывал в квадратики счёт матчей. Монетки аккуратно прятал в выдвижной ящик трюмо.

Все это славное занятие отнимало у меня довольно много времени. Час. Два. Иногда и больше.

Если я болел и не ходил в школу, хоккей на чёрном стеклянном льду продолжался целый день с перерывом на обед. Иногда и на обед времени тоже не оставалось.

Если мама и папа вечером уходили в гости или в кино, я выключал телевизор, закрывал учебники и устраивал игры по круговой системе. Финляндия играла с Канадой, Швеция с СССР и так далее.

Примитивность тактики меня не смущала. Главное — чтобы монетки проявили характер. Силу духа и волю к победе.

«Вперёд! Вперёд!» — шептал я пузатеньким игрокам в одинаковой форме.

Мама, однако же, нещадно боролась с этой запрещённой в нашем доме игрой, в результате которой деньги «валялись по всему полу», стекло «царапалось», а я рос «неисправимым балбесом».

В частности, она сажала меня под домашний арест…

— Ещё раз увижу, как ты этой глупостью занимаешься, — говорила она довольно-таки зло, — вообще на улицу не выпущу!

Помню, я дошёл до такого состояния души, что угроза домашнего ареста на меня совершенно не действовала. Живая жизнь за окошком привлекала куда меньше, чем придуманная под моими руками. Некоторые монетки я стал различать по году выпуска. Одни были шестьдесят третьего, другие шестьдесят первого. Некоторые — шестьдесят седьмого, то есть совсем молодые.

Я стал узнавать игроков, придумывать им имена. Поскольку от трения и от моих прикосновений монетки нагревались — ощущение, что они какие-то живые, порой переполняло меня настолько густо, что я начинал переживать, болеть, подыгрывать, или напротив сопротивляться — настолько по-настоящему, что порой почти плакал от обидного поражения или радовался победе, так что сердце выпрыгивало из груди, словно ненормальное.

По-настоящему боролся с этой игрой только один человек — мой папа. Он ничего не говорил и даже меня не ругал. Но когда до него доносились отголоски наших с мамой скандалов, он молча подходил к трюмо и выгребал и «оттуда» и «отсюда» всю мелочь до последней копеечки.

— Играй на свои! — говорил он мне коротко, пряча деньги в аккуратный маленький кошелёк с защёлкой.

Любимые игроки навсегда исчезали в папиной ладони. До следующего раза, пока моя мама, выбегая из дому второпях, не выкладывала машинально монетки из кармана на чёрное, гладкое стекло.

…Иногда я ощущал странное дыхание на затылке. Казалось, в затылок дышит моя собственная совесть или моя собственная жизнь (что в сущности одно и то же).

Помню эти минуты. Чёрный страх перед мамиными звонкими шагами струится через входную дверь. По лбу течёт пот и по спине бегают мурашки.

— Вот сейчас доиграю! Только одну игру! — шепчу я сам себе в забытьи.

Но всё продолжалось снова и снова…

Я находился так близко от зеркала, что не мог в него не смотреть. В полутёмном трюмо отражался какой-то человек. Я или не я? Быстро и часто я вглядывался туда . Куда? Я и сам не знаю…

Дело в том, что при взгляде на себя в зеркало, мы невольно приобретаем определённое выражение лица. Словно бы разговариваем сами с собой.

Вот подойдите сейчас к зеркалу и внимательно посмотрите.

— Ну, что? — говорите вы себе строго. — По делу пришёл или сказать чего хочешь? Давай, выкладывай!

…Я же в минуты игры припадал к зеркалу так близко, что как будто проваливался в него, скользя в темноте по невиданным просторам и океанам.

Мне было страшно, я задыхался, но игра продолжалась.

Монетки стучали. Тёмное зеркало смотрело на меня в упор.

Потом я ещё придумал «турнир рыцарей» достоинством по двадцать копеек, которые со страшным стуком вышибали друг друга с чёрного стекла жизни. В пузатой цифре 20 и гербе Советского Союза с серпами и колосьями на земном шаре — и впрямь было что-то средневеково-могучее. Не разжимая губ я трубил в английский рожок позывные состязания и восторженно гудел вместо простолюдинов и слуг.