Борис Минаев - Детство Лёвы

…Но однажды я всё же нашёл слабое место в непроницаемом характере Маруси. Она любила спорить.

Споры мы затевали самые разные: о том, какие пельмени вкуснее: горячие или холодные? Кто лучше — мужчина или женщина? Есть или нет оружие в кобуре у милиционера?..

Мы спорили и о том, какого цвета кофта у Маруси Ивановны, розовая или оранжевая, где люди честнее — в селе или в городе, с кем хуже воевать — с фашистами или американцами, что вкуснее — блины или оладьи; всего сейчас и не упомнишь…

Наши споры обычно продолжались вплоть до прихода мамы. Обычно к этому времени мы уже сидели оба красные, надутые и молчали. Ждали, что она рассудит спор.

К вечеру наши дебаты достигали высшей точки кипения.

— У папы знаешь какая зарплата? Тыща рублей! — кричал я.

— Да? — ехидно отвечала Маруся Ивановна. — А почему ж ты тогда на обед черепаховый суп не ешь?

— А потому что черепах не едят! Зачем я их буду есть?

— А вот и едят!

— А вот и не едят!

Когда в двери наконец поворачивался ключ и в квартиру входила весёлая мама, под потолком висела всегда нехорошая тишина.

Мама очень обижалась, что я спорю с Марусей Ивановной.

— Она же пожилой человек! — убеждала мама меня. — Зачем ты её из себя выводишь? Она же нам помогает, пошла навстречу…

Я понимал маму. Каждый вечер она попадала в неловкое положение, кого-то ей приходилось обижать — или меня, или Марусю Ивановну. Но тайком от меня она сердилась и на няньку.

— Ну как ребёнок, честное слово, — жаловалась она вечером папе. — Застрянет на одном месте, и хоть ты тресни. Вот скажи: какие пельмени вкуснее — холодные или горячие?

— Не знаю, — говорил папа.

— И ты туда же! — вздыхала мама. — Да согласись ты с ребёнком один раз, он и отстанет. Ему бы только дай поспорить.

С каждым днём Маруся Ивановна становилась всё мрачнее и мрачнее. Она старалась скорей накормить меня и уйти к себе на первый этаж.

— Если что нужно будет, спустишься в шестую квартиру, — сухо говорила она на прощанье.

…Я чувствовал себя победителем. Но, увы, это была преждевременная радость.

Как-то раз Маруся Ивановна достала из холодильника рыжую луковицу, налила в стеклянную баночку холодную голубоватую воду и сунула луковицу туда.

— Это зачем? — поинтересовался я.

— Прорастёт. Лучок зелёный будем есть, свежий, — стараясь сохранять спокойствие, сказала Маруся Ивановна.

Я подошёл к подоконнику, на который Маруся Ивановна водрузила банку с луковицей, и стал пристально изучать её.

Маруся Ивановна, заметно нервничая, следила за мной.

— Чего ты высматриваешь? — наконец не выдержала она. — Правильно всё.

— Нет, не правильно, — торжествующе сказал я. — Ты её наоборот посадила!

— Как это? — опешила Маруся Ивановна.

— А вот, — я вынул мокрую луковицу из банки и показал ей на беленькие волосы, с которых стекала вода. Головой вниз. Отсюда лук-то растёт!

— Ладно, — вдруг спокойно сказала Маруся Ивановна. — Может, и правда… Только ты это — унеси её в свою комнату, спрячь куда-нибудь, чтоб мать не видела. Прорастёт — с меня рубль.

— Рубль? — изумился я.

— Угу, — кивнула Маруся Ивановна. И начала разогревать борщ.

…Каждое утро я бросался к своей банке, задвинутой в угол подоконника, теребил белые отростки на голове своего Чиполлино, менял старую воду на свежую, передвигал ближе к солнцу… А на кухне у Маруси Ивановны уже через три дня из стеклянных банок победно выстрелили нежно-зелёные побеги и весело торчали на окне. Маруся Ивановна бережно отрывала по одной стрелочке, макала в соль и с аппетитным хрустом жевала.

— Ну, как, — добродушно спрашивала меня Маруся Ивановна каждый день, — не пророс ещё?

Я молча закрывался в своей комнате.

Однажды вечером в мою комнату зашла мама с тряпкой в руках. Она стала вытирать от пыли мой стол и вдруг заметила позорную банку.

— Ой! — расхохоталась она. — Мичурин! Что ж ты её головой вниз посадил?

… Я заплакал, побежал на кухню, сорвал все-все побеги с Маруси-Ивановны луковых банок и выкинул их в помойное ведро.

Больше я с Марусей Ивановной не спорил.

Но странное дело — очень скоро, вместо того, чтобы примириться со мной, Маруся Ивановна почти перестала заниматься моим воспитанием. Она разогревала обед и шла к себе на первый этаж, равнодушно дав мне необходимые наставления. Жизнь без споров была для неё пресной и скучной.

Банка с водой долго стояла на моём окне. Вода стала ржавой и зеленоватой одновременно. В ней плавали по виду довольно живые частицы. По сути дела, целые организмы. Я прислонялся лицом к её закруглённому стеклу и пытался понять — что же происходит там, в воде? Тут требовались настоящие рассуждения, убедительные доводы и даже споры. Но спорить уже было не с кем.