Борис Минаев - Мужской день

Неожиданно в комнату вошел дядя Юра и сел рядом.

– Ну как, нравится? – как всегда усмехаясь сквозь колючий взгляд, спросил он своим скрипучим голосом.

– Ага, – сказал я.

– Рыбы хорошие. И не врут, – грустно добавил дядя Юра. – Ты на меня не обижаешься?

– За что? – спросил я.

Дядя Юра долго и тяжело молчал, а потом закурил.

– Так... – наконец проронил он. – Вдруг обижаешься. Ну пока, – и он прикрыл за собой дверь.

Гульба в большой комнате между тем приобрела какой-то невероятный характер. Там танцевали под пластинку, кричали, пели – все одновременно – и, по-моему, били посуду...

– Марин, только, пожалуйста, больше не рассказывай мне свою историю про пионерский лагерь, я тебя прошу! – хохоча, кричала тетя Роза.

– Не буду! – кричала мама сквозь шум. – Давай лучше споем!

– Хасбулат удалой! – кричала тетя Роза.

После непродолжительного молчания гости запели...

Мне надоело сидеть с рыбками и я вышел к гостям. Петь-то я тоже любил....

Сняв пиджак и засучив рукава, с красными щеками сидел мой папа. Он пел, обнимая одной рукой маму, а другой дядю Юру:

...Долго и поздно ехали мы обратно. Автобус трясся и волочился по московским улицам.

Меня так замучила эта езда, что я сплоховал и по дороге к дому, когда оставалось уже чуть-чуть, меня вырвало.

А мама отбивалась от папы, который лез к ней, не замечая, что происходит с его любимым сыном:

– Марин, обними меня! Ну я тебя прошу!

Мне было стыдно и за себя, и за папу, и потом, уже дома, лежа на кровати, я бил кулаком в стену и шептал:

– Ну папка! Ну папка!

Своего отца я видел пьяным в тот вечер в первый и последний раз в жизни.

Наутро мама сказала нам:

– Слабы вы, мужики, у меня! Так гулять, как дядя Юра, это надо другое здоровье.

И мы с папой смущенно посмотрели друг на друга...

Кстати, именно в этот день соседка с первого этажа Маруся Ивановна, которая когда-то была у меня нянькой и с которой я спорил, как сажать лук в банку – головой вниз или головой вверх, – сказала мне как бы между прочим во дворе:

– Ну что, ваш досрочно-условно освобожденный-то? Устроился или нет?

И я спокойно ей ответил:

– Да вы что, Маруся Ивановна! У него же руки золотые! Он вообще нигде не пропадет!

Так что вы не думайте, что соседи в нашем дворе про дядю Юру ничего не знали. Знали еще как. Но молчали.

– Другое время, что ты хочешь, – сказал папа маме однажды по этому поводу.

И был прав.

С тех пор мы довольно часто ездили в гости к тете Розе. А также к дяде Юре, Лариске и их собаке Лайме.

Мама очень хотела, чтобы я ходил в дом культуры Павлика Морозова.

Ей нравилось само место – старинный особняк с колоннами. Чисто, светло. И красиво. На белых дверях тяжелые ручки под бронзу. Мама чуть-чуть приоткрывала эти огромные, в два человеческих роста, двери – чтобы образовалась маленькая щелочка. Мы стояли в коридоре и смотрели на то, что происходит внутри.

Больше всего маме понравился хор.

– Ну давай, давай, – подтолкнула она меня в плечо.

Я сделал шаг...

– Ты куда? – спросила меня женщина в черном платье сухо, но не строго.

Тут вышла мама.

– Понимаете, – произнесла она с выражением, мечтательно глядя куда-то под своды высокого потолка, – вы нас, ради бога, извините, мы опоздали к набору в этом году, ребенок болел...

– А у нас набора в этом году не было, – просто сказала женщина в черном платье.

– Да? – растерялась мама.

Хор тихо зашушукался, переминаясь с ноги на ногу.

Женщине надоело разговаривать.

– Ну иди сюда, – сказала она. – Встань.

Хор потеснился, давая место на узкой скамеечке. Во втором ряду стояли в основном девочки. Мальчиков было раз-два и обчелся. Горящие щеки, челки, косы, кружева и шелковые банты плотно окружали меня. Было трудно дышать, но я все-таки дышал. Отсюда, из хора, мир казался гораздо более осмысленным. Там, где-то внизу, переговаривались мама

и женщина в черном платье. В окно ласково тянулись ветки дерева.

– Ну ладно... Отдых окончен! – недовольным звонким голосом сказала женщина. – С того же места... Си-си, фа-а-а!..

Она взмахнула рукой, и я оказался в центре звука. Как будто меня посадили в рояль. Ощущение было страшное и великолепное. Я попробовал открыть рот (просто так, за компанию) и тут же вспотел.

Моего собственного голоса почти не было слышно, а то, что удавалось расслышать в оглушающем звоне и радужных блестках, меня совсем не устраивало. Это был голос безнадежно больного, зачем-то попавшего в рай. На бал ангелов. Девчонки успевали петь и коситься смешливыми узкими глазами.