Борис Минаев - Мужской день

Проснулся я от пения.

Сначала пела мама.

– Синенький скромный платочек, – старательно выводила она. А гости подхватывали:

– Па-адал с опущенных плеч!

– Ты говорила! – не пел, а кричал дядя Женя, а мама перекрывала его своим грудным голосом:

– Ты обещала!

И опять все хором:

– Синий платочек сберечь!

Вместе со всеми я шепотом повторял знакомые, родные, любимые слова этой песни:

– За них! Родных! Желанных, далеких таких! Строчит пулеметчик! За синий платочек! Что падал с плечей дорогих!

Мы сидели на кухне с папой. Было воскресенье, счастливый день, когда родители остаются дома. Предположим, что это была осень. Еще не холодная, не сырая, не скучная, а веселая, разноцветная и теплая осень.

Папа спокойно пил чай.

Иногда он пил его с белым хлебом, ломая булку на маленькие кусочки и размачивая в кружке, как в этот день. Он называл это – тюря.

И тогда я тоже сделал себе тюрю.

Мама увидела и возмутилась:

– Ну начали! Опять тюря! Ведь не война же...

– А причем тут война? – удивился я, запихивая в кружку здоровый кусище.

– Во время войны так делали, – объяснил папа. – Только хлеб был черный, а вместо чая – кипяток.

– А зачем? – удивился я, ложкой доставая из чая жидкую хлебную кашу.

– Чтоб вкуснее, больше незачем, – папа потянулся за чайником и по дороге уронил крышку от сахарницы.

Мама едва заметно вздрогнула.

– Хватит чай пить! – недовольно сказала она. – Надо в прачечную идти. А то там очередь будет – на целый день.

Я очень расстроился. Вот еще, прачечная. Сидеть вместе с папой я хотел очень долго. И тогда я набрал воздуха и спросил:

– Пап, расскажи мне про войну!

Мама обернулась.

– Чего это ты? – с интересом спросила она, включив воду в раковине, чтобы быстро помыть чашки.

Но я не ответил. Я смотрел на папу – внимательно и выжидающе.

А он точно так же смотрел на меня.

– Не знаю, – ответил он, – что тебе рассказать. Я не воевал. Подвигов не делал.

– Да я знаю! – закричал я. – Но ведь ты же жил , когда была война?

– Жил, – ответил он. – Точно, жил. В Москве, потом в эвакуации, потом опять в Москве.

– Ты же знаешь, – вмешалась мама, – что папу в поезде чуть не потеряли. А потом опять нашли.

Я действительно это знал. Все самое интересное про папину войну мама давно сама мне рассказала. Папа не любил ничего повторять. Когда-то давно он все рассказал маме, а она потом мне.

...Как тетя Роза и тетя Катя рыли под Москвой траншеи, а маленький папа ездил им помогать – я знал. Как он один раз тушил зажигалку песком, – тоже знал. Как он выходил из метро и смотрел по дороге окна ТАСС с карикатурами на Гитлера – и даже это, это тоже я знал! И как дядя Юзя, будущий тети Катин муж, привез им с фронта консервы, все это мне было хорошо известно.

Но ведь было же наверняка что-то еще! Что-то интересное!

Папа потер рукой шею. Там, под правой скулой, на красноватой хорошо выбритой коже, у него была странная ямка – розовая, как десна.

– Видишь, – сказал папа, – это мне финкой флюс отрезали. Он у меня во-он такой вырос. Врачей же зубных почти не было тогда.

– Как это – финкой? – не понял я. – Ножом, что ли?

– Финкой немецкой, трофейной, – папа сверкнул своими золотыми зубами. – Болел очень зуб, дико. Все вот тут вспухло. Я ходил-ходил с этим флюсом, думал, что помру. А тут сосед наш, Марик, с фронта приехал, контуженный офицер. У него пистолет был. Я говорю: Марик, давай застрели меня.

– А он? – прошептал я в большом волнении.

– А он говорит: приходи вечером ко мне, я пришел, он финку вынул, спиртом протер, чик, и все.

Папа засмеялся, посмотрел на маму. Она недовольно нахмурилась. Тоже мне, поучительная история, говорил ее взгляд.

– А еще у меня мыши были, белые, – вдруг вспомнил папа. – Они у меня знаешь где... на чердаке жили. А Роза как раз туфли купила, такие новые, лакированные. Они тогда очень дорого стоили.

– Ну? – поторопил я его хмуро, чувствуя заранее, что и из этого рассказа ничего путного не получится.

– Ну и я принес однажды этих мышей в квартиру с чердака, чтобы они чуть-чуть погрелись. А они взяли и сожрали туфли эти. Ох, дело было...

Папа встал, открыл окошко и выглянул во двор.

Его спина в белой рубашке загородила солнце, и я заскучал.

– Неинтересно? – спросил папа, не оборачиваясь.

– Интересно, – сказал я, чтобы его не обидеть.

– А еще, – сказал он, высунувшись почти до пояса в окно, – у меня деньги в трамвае украли. Знаешь, как мне обидно было? Тогда много вообще ворья развелось. Особенно у вокзалов и в Марьиной роще у нас.