Майкл Чабон - Тайны Питтсбурга

— Как они… и что ты собираешься делать?

— Уезжаю. Я собираюсь в Нью-Йорк. Просто остался, чтобы попрощаться с тобой и обнулить свой банковский счет. Можно я здесь переночую? — Он попытался улыбнуться. — Это безопасно?

— Тебе необязательно уезжать.

— Правда? Ты можешь как-то на это повлиять?

Я задумался.

— Нет, — ответил я. — Не могу.

Я прислушался к себе, но, против ожидания, не ощутил ни тревоги, ни ужаса от мысли, что отец узнал мою тайну.

— Как же они… ах да! Письмо.

— Наверное, так оно и было.

— Оно было у него, когда он… когда его нашли? Почему?

— О каком письме идет речь?

— От Флокс. Безумное письмо.

— Он мог оставить его себе ради смеха.

У меня появилась мысль, и я встал, глядя на коробки со своим скарбом, которые так и не распаковал.

— Наверное, будут похороны, — сказал я. — Вот. Ты не хочешь остаться, чтобы проводить его?

Артур не поднимал глаз. Я заметил, как его шею, до самых розовых мочек, заливал румянец. Но это не было признаком смущения.

— Нет, — ответил он наконец. — Не хочу. Похороны вообще глупый ритуал. А похороны Кливленда будут самым глупым ритуалом в мире.

— А я хочу пойти.

— Хорошо, — пробормотал он, не глядя на меня. — Потом расскажешь, как все было.

— Я имею в виду, что хотел бы пойти с тобой.

Молчание. Потом он поднял лицо ко мне.

— Я удивлен. — Но он не выглядел удивленным. Ровный, ясный взгляд, ровная дуга левой брови. — А я думал, ты будешь собирать обрывки своей гетеросексуальности.

Я подошел к нему и сел рядом, нога к ноге.

— Не знаю, может, я так и сделаю, — промолвил я. — Ну что, пойдем вместе?

— Я тут подумывал об Испании, — обронил он.

Может быть, с моей стороны и было глупо бояться, но я тоже упаковал кое-какие вещи, и мы переночевали в отеле; а может, с нашей стороны глупо было не бояться, потому что мы сняли номер в «Дюкене», где остановились под фамилией Сандерс. Сумрачные, наполненные тихим гулом коридоры, неподвижные портьеры на окнах, — все это напоминало мне о последнем визите в отель, с Кливлендом. По правде говоря, все вокруг напоминало мне о нем, будто он отписал мне весь мир по завещанию. К тому моменту, когда я скользнул под свежие простыни на второй чужой мне кровати за день, я уже не мог выносить боли и горечи, не был способен ни на что, кроме как провалиться в тяжелое забытье. Мне приснился отец. Он кричал.

Среди немногих вещей, которые я взял с собой, — одежда, паспорт, швейцарский складной нож, три тысячи долларов, нетронутые со дня бар-мицвы и переведенные в чеки, — была фотография Флокс и ее золотистый носок, который она оставила в моей ванной в июле. Я потом часто об этом думал. Я знаю, что любил Артура и Кливленда, потому что они изменили меня. Я знаю, что Артур не пересекал той вежливой дистанции, на которой я всегда держал окружающих. Я также знаю, что за каждым шокирующим прорывом в этой моей броне стоит Кливленд. От них я перенял манеру говорить и одеваться и страсть к болтовне. Но я не нахожу в себе явных следов, которые могла оставить Флокс: ни привычек, ни хобби, ни фразы. Довольно долго я не мог понять, любил ли ее или нет. Но как только я обнаружил, что могу любить мужчину — настоящей любовью с поцелуями, слезами и подарками, — мне стал заметен след, который оставила во мне женщина. След, который оставила Флокс. И этот след гораздо лучше того, что может оставить мужчина.

С отцом я больше не виделся, Кливленд мертв, Артур, кажется, сейчас на Мальорке. Однако благодаря тому, что я ношу в себе память о них — ну же, Бехштейн, назови вещи своими именами! — они мне больше не нужны. В конце концов, человек способен научиться быть себе отцом. Но вот чему я никогда не научусь, так это быть целым миром, каким была Флокс. Миром с собственной флорой и фауной, законами физики, атмосферой и птицами. Я остался, как Колридж с его бесполезными романтическими стихами, с блестящим носком и воспоминаниями, фальсифицированным отчетом о моем визите на ее планету, оставляющим неясности насчет того, что же там произошло и почему я не мог там остаться. Да, я любил ее, но тогда не нуждался в ней либо нуждался слишком мало. Она — мир, обретенный и потерянный мною. У меня осталась лишь фотография и носок. Я жалею, что не попрощался с ней.

Так или иначе, меня спасла не любовь, а дружба. Мы с Артуром перебрались из Нью-Йорка в Париж, а оттуда — в Барселону. Мы знакомились и ненадолго сближались с молодыми мужчинами и женщинами, потом с удивлением обнаружили, что нам практически нечего сказать друг другу. Когда мы все-таки заговаривали, речь шла только о Кливленде. Казалось, что он остался единственным связующим звеном между нами, и мы грустно смотрели в бокалы темного испанского вина. Мы объединились, но не стали единым целым, потому что не доверяли друг другу, хотя оба испытывали искреннее и теплое чувство привязанности.