Марта Кетро - О любви ко всему живому

В течение этого года иногда, реже раза в месяц, я получаю по почте безличные предложения «хорошо бы увидеться», «надо бы встретиться», «хотелось бы пообщаться» и прочие «можно бы…».

Я никогда не перестану благодарить того, кто дал мне это чуткое, почти мучительное чувство языка (компенсация за отсутствие музыкального слуха, наверное). Потому что иногда я слабею. Но оно – острое, как кромка стекла, – говорит: «Это ничего не значит. Имеет значение только „я хочу тебя увидеть“, или „я хочу тебя“, сказанное вслух, или „я хочу быть с тобой“, или… Да мало ли что имеет некоторое значение (мы ведь не исключаем временную утрату благоразумия под влиянием страсти или даже попросту ложь). Но только не эти нерешительные, беспомощные, трусливые фразы, которые подразумевают одно: „Если ты хочешь, то можешь взять на себя ответственность и поухаживать за мной на моих условиях, грабли в прихожей“.

Иногда я слабею настолько, что думаю – пойду. Не важно, не важно, – одна встреча, немного тела, немного запаха, немного солнца в холодной воде, в конце концов.

Вещи, которые сбивают с толку:

когда человек, заведомо нелюбящий, занимаясь сексом, прикасается с такой нежностью, что кожа твоя превращается в свет. Невыносимо осознавать, что он, «делая любовь», ничего к тебе не чувствует. Нелюбящий может быть страстным или умелым, но вот этой бессердечной нежности – не нужно, потому что после наступает такая степень растерянности, которая надолго оставляет тело печальным и безблагодатным;

занятие сексом с тем, кого разлюбила и давно не видела: потом рискуешь проплакать всю ночь, прижимая к лицу майку с абсолютно чужим, а прежде родным, запахом – горюя от того, что так люто, бешено равнодушна.

С самой весны повадилась одеваться теплее, чем нужно. Дело в том, что я была очень, очень нервной, и мне казалось, что если сейчас выйду на улицу и замерзну – вот ко всему еще и замерзну! – то не выдержу и заплачу. И только на днях рискнула, надела легкое платье, а шаль не взяла и, конечно же, замерзла. Потом шла по Мясницкой и мечтала зайти в «Шоколадницу» и сидеть там, роняя слезы в горячий шоколад. Единственное, что меня остановило, – совершенно не хотелось шоколада, только ронять слезы. Хотелось еще подобрать на помойке больное животное и самоотверженно выхаживать его, не спать ночами, выпаивать водой и лекарствами, а через неделю чтобы оно обязательно тихо умерло у меня на руках и чтобы вместе с ним умер мой вечный подвывающий зверек, которому давно пора дать имя. Довольно неприятно иметь внутри хоспис. Уже подумывала сдаться какой-нибудь лесбиянке, есть у меня иллюзия, что лишь они умеют быть добрыми. Только, чует мое сердце, – трахнут. А если меня трахнет кто-нибудь еще, я этого не переживу. Само пространство вокруг меня стало красным, горячим и пульсирующим, на метр лучше не приближаться.

А делов-то.

Я получаю непристойные предложения от мужчины, которого любила. Это смешно, в конце концов. Даже сложно объяснить, насколько преданной (не devoted, а в смысле treachery) я себя чувствую, как Эдуарда Асадова героиня: я его любила, а он всего лишь хочет со мной переспать. Он к ней с конфетами, а она ему букетом по морде: «Ты мразь, мразь, а я комсомолка! Иди к Таньке, подлец, она беспартийная!» «Оскорбленная невинность», «лучшие чувства» и все такое.

У него прямо зубы от вожделения сводит, – а как же, мы всегда друг друга хотели. Нужно знаете как? Нужно с ним встречаться. Но не давать. Гулять, трогать за руки, говорить, как только я одна умею… Но он-то помнит, как я пахну после четырех часов жестокого секса. Мужчины такие дураки, ничего не поделаешь. Голос, цвет, запах, прикосновения… Ему до безумия дойти – раз плюнуть, потому чувственный очень, а я точно знаю, где у него кнопка. Господи, да все понимают, как это делается. И даже без всех этих роковых глупостей просто развлечься и получить удовольствие (я тоже помню, как он пахнет). А потом написать об этом – насмешливо, победно, чуть утомленно.

Только я-то его любила. И мне теперь до смерти обидно, кажется, что если мы сейчас сделаем это, то моя бедная любовь будет валяться в корзине с грязным бельем, там ей самое место. Якобы ничего не было, это все мои нервы. А мы всегда хотели только секса, и тогда, и сейчас. А на то, что лежит там вместе с потной майкой и душистыми носками, смотреть не стоит.

И на меня накатывает приступ дурацкой жалости к бедной полумертвой любви. Она и так напрасна, но что-то тянет меня на слова, после которых умные и циничные люди моют язык с мылом, – «самоуважение», «гордость»… Да, гордость не позволяет. Потому он меня всего лишь хочет. А я его любила.