Валя Стиблова - Скальпель, пожалуйста!

Как выручил он меня! Ведь я прекрасно знаю, что он и без того мог бы прийти в операционную.

— Пожалуйста, ничего не имею против, — отвечаю я поспешно. — Но вы ведь после трудного дежурства.

— Часика два поспал. Если только Бела Ираскова не возражает…

Еще бы ей возражать! Вид, правда, делает, что недовольна, но это не от сердца. И Румл вздохнул с облегчением: ситуация разрешилась. Я ждал, что в последнюю минуту кто-нибудь опять поднимет голос против операции. Нет, промолчали. А я почти готов был пожалеть об этом. Пришлось бы заново аргументировать свое решение и защититься таким образом от собственных сомнений, дремавших где-то в глубине.

Вдобавок я действительно паршиво себя чувствую. Время от времени подкатывает к желудку волна каких-то спазм, во рту переизбыток слюны. В висках пульсирует тупая боль, еще не заглохшая после пробуждения. Сумею ли я продержаться до конца? Операция продлится несколько часов, а я даже не могу принять анальгина — это мне помешает сосредоточиться.

Пани Ружкова все знает. Когда после пятиминутки я вернулся к себе в кабинет, в приемной у нее сидела Итка. У обеих был заговорщицкий вид, и секретарша мне заваривала чай из каких-то трав. От одного его запаха меня замутило. Пани Ружкова бросила на меня взгляд, полный укоризны и восхищения. Вот в чьей горячей симпатии и преданности я могу не сомневаться!

Нет, Итка не отговаривала меня от операции. Сообщила только, что смотреть ее придет и доцент Хоур, Иткин шеф. Боялась даже, как бы он не привел с собой остальных врачей из неврологии.

Я попросил пани Ружкову дать мне ее настой в кабинет. Потом вылил его в раковину и глотнул коньяку. Кофе? Нет. При одной мысли о нем меня передернуло. Итка все предвидела. Вытащила из кармана пальто две таблетки кофеина ad naebulas, magistraliter. Это было как раз то, что требовалось.

Секретарша объявила, что лесник Узел уже «на посту» перед дверями моего кабинета. Отвертеться, значит, не удастся. Я смалодушничал и вышел через приемную. Издали видно было, как он сидит свесив голову, тяжелые кисти рук бессильно сложены на коленях. Не могу я с ним говорить. Знаю, меня сейчас выведет из равновесия все, что бы он ни сказал. Он снова станет объяснять, как много для него значит Витек, ведь внук — единственный, кто у него остался. Будет говорить, как он на меня надеется, а слышать это мне сегодня было бы вдвойне несносно. Я не могу отделаться от пакостного ощущения, что кто-то спровоцировал меня на эту операцию. И в то же время подсознательно боюсь, как бы не помешали мне к ней приступить.

Просто развинтились нервы, как у барышни. Пора наконец взять себя в руки. Не такой уж я старый, чтобы меня сломило недосыпание или немножко светильного газа, которого я по неосторожности наглотался.

Мне вдруг вспомнилось, как мои дети играли в «орден». Это было так. Когда они были еще маленькие, я одно время приходил с работы очень поздно. Милан спросил у меня, почему.

— Папа хочет заработать орден, дети, — сухо сказала Итка.

Казалось, ни мальчики, ни Эва не обратили тогда на это внимания. Но потом стали регулярно спрашивать, когда мне наконец его дадут. Что? Орден. Убедить их, что мама пошутила, не удавалось. Они рассудили, что орден заработали мы оба. Кому же еще и давать его, как не нам с мамой? У нас ни на что не остается времени — и меньше всего на детей.

По телевизору тогда как раз показывали награждение орденами и званиями заслуженных людей труда. Дети потом несколько дней подряд шушукались, что-то от нас скрывали и выспрашивали, когда мы оба будем дома. Приготовили нам сюрприз. Составили в гостиной кресла в ряд. Перед ними поставили тумбочку и на нее — вазу с цветами. Натолкали в большую тарелку бутербродов и вытащили откуда-то бутылку вермута. На тумбочке было пять рюмок. Не забыли даже кубики льда.

Мы пришли домой — и рты разинули. Нас посадили в кресла. Потом они все трое выстроились перед нами.

У Милана была написана речь. Ондра держал два бумажных свитка, на каждом — шелковый шнур, прилепленный сургучной лепешкой. Эва вытащила из вазы цветы. Два букета — гвоздика с веточкой аспарагуса. Самое трогательное заключалось в том, что они воспринимали это вполне серьезно. Милан поклонился и начал:

— Уважаемые товарищи! За то, что вам приходится с утра до вечера работать и притом еще готовить и стирать на троих детей, даем вам орден. Обещаем вам помогать хотя бы дома.

Потом поклонился Ондра и передал нам свитки, где большими буквами было написано: «Орден». На одном в обрамлении из цветов и орнаментов: «Для мамы», на другом в таком же обрамлении: «Для папы». Потом наступила очередь Эвы, и она подала нам гвоздики.