Михаил Елизаров - Мультики

— В допустимой норме, — заключил врач. Потом обратился ко мне: — Открой рот. — Ощупал мой израненный язык прокуренным, лимонного цвета, пальцем: — Прикусил в нескольких местах. Даже зашивать ничего не нужно, само заживет…

Родителям он сказал, что в понедельник мне сделают электроэнцефалограмму, и будет ясно, как со мной поступать дальше.

Весь день я готовился к серьезному, по душам, разговору, а его все не было. Сам я отмалчивался. Оправдываться и просить прощения за мои хулиганства не имело смысла. Тем более прокушенным языком лишний раз пошевелить было больно. Я решил, что родители просто не хотят меня нервировать, им же наверняка сказали, что мне нужен покой, вот они и перенесли беседу на более поздний срок, когда я чуть оклемаюсь. Впрочем, больным я себя не чувствовал, да меня ничем и не лечили, я только полоскал рот слабым раствором марганцовки, и еще медсестра дважды вколола магнезию.

Беспокоился я по другому поводу. Я ждал завтрашнего дня — ведь именно в понедельник нарисованного Германа обещали забрать в реформаторий. Что уготовили мне, я не знал.

Я сверлил родителей по очереди проницательными взглядами, пытаясь выяснить, что же им известно, психовал и шепелявил, дескать "вы фто-то недогофафифаете". От этих «прокушенных» слов и взглядов исподлобья мама убегала рыдать в коридор, а папа начинал нервно потирать руки. Вечером родители уехали, пообещав вернуться утром к открытию.

Ночью мое угнетенное состояние лишь усилилось. За окном светил пронзительный желтый фонарь, от его беспокойного света на стену ниспадала косая прямоугольная тень оконной рамы, похожая на пустой перекрученный кадр диафильма. Я же снова лежал на боку и не ощущал своего тела. Моя неподвижная, точно отрубленная голова смотрела на косой экран. Тень пустого кадра гипнотизировала, я видел ее, даже когда закрывал глаза. Вскоре я уже не знал, сплю ли я или бодрствую. В этом бессонном трансе я пролежал всю ночь, оцепеневший, пока не начался утренний обход. Я обнаружил, что наволочка была мокрой от слюны.

Утром приехала мама и после полоскания марганцовкой накормила меня картофельным пюре. Язык саднил, но пюре пришлось проглотить, так как прокуренный врач еще в воскресенье сказал, что электроэнцефалограмму лучше делать на полный желудок. Он также прибавил, что для более точного результата неплохо было бы вымыть мне голову, но поскольку нет условий, то можно и так, с несвежей.

После завтрака меня отвели в специальный кабинет. Там усадили на стул, на голову нацепили что-то вроде сетки для волос, только состоящей из множества проводов, усеянных мелкими присосками. Процедура оказалась совершенно безболезненной, может, чуть покалывала кожа под электродами. Прибор тарахтел и выписывал на бумажной ленте бесконечные горные ландшафты — пики и ущелья. Затем врачиха стала меня расспрашивать о самочувствии, не болит ли у меня голова, не тошнит ли, помню ли я, что со мной случилось. Я насторожился и отвечал уклончиво, издалека: "Вернулся домой из школы, покушал, сделал уроки", — и сразу перескочил на то, что голова болит и чуть подташнивает.

Я лукавил. Кроме языка у меня ничего не болело, но краски сгущал я сознательно, полагая, что нездорового меня повременят отправлять в реформаторий. Тем более я обрадовался, выяснив, что глупый прибор нашел какую-то проблемку — это было видно по лицу врачихи, изучавшей на бумаге угловатые закорючки. Она озабоченно поджала губы, покачала головой и вздохнула. Потом врачиха попросила маму на "пару слов", а я ждал в коридоре. Когда мама вышла, глаза у нее снова были на мокром месте. Видимо, ей сказали, что легкое сотрясение мозга не избавляет от ответственности и меня все равно отправят в реформаторий, едва я приду в норму.

Весь понедельник я ждал гостей из милиции, вздрагивал от каждого шума и голоса. Всякие крепкие строевые шаги в коридоре сжимали сердце ледяной хваткой. Мне казалось, что вот-вот распахнется дверь нашей палаты и появятся Сухомлинов и Усы Подковой, чтобы с шутками и прибаутками доставить меня на улицу Пролетарскую 3.

Но никто не пришел за мной. Вечером папа на такси отвез нас домой. Ехали мы в полном молчании, только мама порывалась укутать меня шарфом, поднять воротник, точно у меня было воспаление легких.

Дома меня окружили заискивающей болезненной заботой, такой настораживающей, что я всерьез запаниковал. Эти напряженные улыбки и бегающие глаза лучше всяких признаний уверили меня в том, что родители заранее договорились обо всем с Ольгой Викторовной: как и когда они передадут меня на попечение Разума Аркадьевича. Это двуличное поведение вымотало все нервы, я решил вывести родителей на чистую воду.