М.К.Кантор - Учебник рисования, том. 2

- Семнадцать лет, господи. Целых семнадцать лет! Почему бы не читать книжки? В хороших книжках все объясняют и рассказывают. В хороших книжках рассказано, с кем можно встречаться, а с кем нельзя. Зачем же идти туда, где водится такая дрянь, зачем видеть всех этих людей?

- Легко тебе рассуждать! Легко даются знания, когда ты происходишь из такой семьи. Хорошо рассуждать, когда тебя воспитывали такой отец и такой дед.

- Что ты знаешь про отца? - спросил Павел. Об отце он говорил редко, не с кем было говорить. - Ты сказала, Леонид не любил его.

- Гораздо больше я знаю про твою мать, - сказала девушка, - много лет назад я плакала из-за нее.

- Неужели?

- Я плакала ночи напролет, ревновала к ней. Я уверена (женщины чувствуют такие вещи), они любовники уже давно. Может быть, еще тогда, когда мы с Леонидом были женаты. Однажды я пришла домой и увидела у себя в спальне твою мать. Она сидела ко мне спиной, но увидела меня в зеркале - сидела перед моим зеркалом, красила губы. Мы не сказали друг другу ни слова, но как же мы друг друга ненавидели.

- Она ведь старше тебя. По всей логике, такой любитель жизни, как Леонид, должен был уйти от нее - к тебе. Все вывернуто наизнанку. Как странно, - говорил Павел, - пойми, мне и оскорбительно, и странно, и дико: все чувства приходят одновременно - я не знаю, какое чувство сильнее. Все так перемешено. Патология, фрейдистская история - она вовсе не для меня. И Леонид, который женился на моей матери, а до того был твоим мужем, - воплощение этой странности. Я ничего не понимаю.

- Значит, ты не понимаешь в пороке, - говорила девушка и целовала Павла. - Разве ты не знаешь, что Дон Жуану важно - покорять сердца, подчинять волю, а чьи сердца и чью волю - все равно. Возраст ни при чем. И подумай: для Леонида важнее было унизить твоего отца. В этом и выражена его страсть к твоей матери.

- Зачем так?

- Леонид ненавидел твоего отца. Он его всегда ненавидел, - с непонятным Павлу чувством сказала девушка. - И оттого что я знала, что Леонид - человек мелкий и завистливый, я понимала, что твой отец - очень хороший. И потом, насколько я знаю, твой отец не принимал участия в их застольях.

- Нет.

- Они не прощали тех, кто к ним не ходит.

- Почему? - спросил Павел, хотя знал почему. Ему понравилось, как она ответила:

- Потому, что уже тогда было понятно, что следующая революция будет культурной революцией. Они не просто пили - они уже тогда распределяли портфели в министерстве. Мне одно странно: кому понадобились такие неумные люди? Я ведь доподлинно знаю, что Леонид неумен.

Они лежали рядом в постели, и девушка рассказывала. Она описывала то, что Павел прекрасно знал и без ее рассказа: пьяные вечера у Леонида, шутки и веселое застолье до утра. Она рассказывала - как всегда остроумно - про шумных молодых людей из творческого союза «синие носы»; про поэтов, читавших бессмысленные стихи под общий смех; про питерских интеллектуалов, одетых в тельняшки, которые пили водку и считались новаторами; и про женщин, которые засыпали за столом. Они всегда притворялись кем-нибудь, говорила девушка, каждый из них играл какую-нибудь роль, и не было ни одного человека, ведущего себя просто. Я смотрела на них и думала: если, например, с этого питерского поэта снять тельняшку, то вместе с тельняшкой исчезнет и его дарование. Как же его опознать без тельняшки? Ведь отдельных от одежды мыслей ни у кого из них нет. Они писали стихи, похожие на стихи, и рисовали картины, похожие на картины. Одетые под кого-то молодые люди, загримированные под чужие страсти любовные истории - все было ненастоящее. Надо было бежать. Когда я ушла оттуда - у меня было чувство, что я уволилась из цирка: все остальное в жизни было менее шумно.

- Но ты сам знаешь эту жизнь, - сказала она.

- Пойми, - говорил Павел. Ему показалось, что сейчас он сумеет объяснить ей, что именно он чувствует, - пойми, пожалуйста. Это важно, чтобы ты услышала меня. Я оттого чувствую себя оскорбленным твоими мужьями и любовниками, что всю жизнь претендовал на особенную судьбу. У меня - так я думал - всегда в жизни будет такое, чего не было ни у кого, никогда. Я всегда знал, что у меня уникальная судьба. Нет, даже не так, надо сказать еще сильнее: я знал, что не могу смешать свою жизнь и судьбу с чем-то обычным, заурядным. И - едва я оказывался в компании с общими интересами, взглядами и шутками - мне делалось не по себе. Никаких оснований для этого у меня не было, у нас простая семья и кровь не благородная. Странно мне, безродному полукровке, дикой смеси рязанской и еврейской кровей, считать себя избранником. Но так получилось, пойми, так получилось. Мы, Рихтеры, всегда были особенными - спроси, тебе скажет любой. Мы всегда и все делали не так, как прочие, всегда шли наперекор общим правилам. И то, какой у меня дед, и то, какой был отец, определило всю мою жизнь. Я был ребенком, слышишь меня, ребенком, и я уже знал, что избран. Я даже не знал, на что избран, - но знал, что я избранник Впрочем, - поправил себя Павел, - я знал, на что. Не уверен был, как именно я это сделаю, но знал, что делать. Я чувствовал, что судьба моей семьи - спасти Россию. Не смейся, я знаю, это смешно звучит, но ты не смейся. Когда-то, очень давно, когда мой дед, Соломон Рихтер был на войне, он написал такие стихи, - И Павел прочел строчки, которые были ему дороже всего: - «Что б ни были мы и где б, но только б землю России реки наших судеб, иссохшую, оросили». Тебе не нравится? - спросил он в темноте.