Уильям Голдинг - Двойной язык

Однако был мой любимый брат Деметрий – да пребудут с ним благословение и удача, где бы он ни был! Самое дорогое из всего, что мне принадлежало. Он учил меня азбуке. Он был на несколько лет старше меня, и на его лице пробивались волосы. Я все еще не понимаю, зачем он это делал, и страшусь единственного объяснения, которое нахожу, – это от скуки. Но он рисовал в пыли (вообразите еще больше солнца!) какие-то загогулины и втолковывал мне, что каждая загогулина испускает звук. Потом из тех, которым меня научил, сложил вместе две и спросил меня, какое слово они говорят, и я была отправлена в путь. Мне кажется, теперь, когда я вспоминаю, что с этим первым словом я перенеслась через препятствия, которые некоторые дети преодолевают лишь с трудом, и с этой минуты уже свободно читала. Разумеется, это невозможно по двум причинам. Во-первых, в тот первый раз мой брат показал мне только несколько букв и приходилось его упрашивать, чтобы он опять «поиграл со мной в эту игру». А во-вторых, у меня не было доступа ни к чему, что можно было бы читать свободно. Когда я была маленькой, книги оставались большой редкостью. Конечно, их стало заметно больше теперь, когда люди – и далеко не самые лучшие – завели книжную торговлю. Во времена моего детства, если вам не выпала удача водить с писателем или поэтом такую дружбу, которая позволяла бы выклянчить у него свиток с его творением, вам приходилось довольствоваться побасенками, которые люди рассказывали у очага, песнями, которые они пели, или же – если вас не отправляли спать по малолетству – то и сказаниями, которые напевно декламировал всей собравшейся семье какой-нибудь бродячий «сын Гомера».

Хотя центр мира находится от нас на расстоянии прогулки вверх по склону, мой брат был единственным обладателем книги в нашем доме. Это был его учебник, и в нем рассказывалась история Одиссея всего в нескольких столбцах. Он делил педагога с сыном нашего соседа, но когда ему исполнилось шестнадцать – моему брату, хочу я сказать, – он уехал в Сицилию надзирать там за погрузкой на корабли зерна и тому подобного и вести торговлю. Когда он со смехом и радостными криками отправлялся в путь, то бросил книгу мне, сказав: «Прочтешь все это мне, когда я вернусь!» Детское горе абсолютно, и много дней я не дотрагивалась до книги, но потом взяла ее в руки, и, быть может, мое горе не было таким абсолютным, как я думала, потому что к возвращению Деметрия полгода спустя я прочла книгу – и не раз. Но Деметрий стал совсем мужчиной, почти неузнаваемым, и он забыл меня, не говоря уж о его книге. Затем, дней через десять, он снова уехал. Тем не менее я умела читать и знала книгу наизусть. И вот, когда «сын Гомера» был приглашен на женскую половину дома и продекламировал нам одну из частей «Одиссеи» – насколько помню, ту знаменитую, когда он у феаков, – певец сказал (поклонившись моей матери), что теперь, увидев наш дом, он понял, что Одиссей заговорить сразу не смог, так как онемел перед великолепием дворца Алкиноя. Когда он кончил, я в восторге крикнула, чтобы он продолжал и рассказал бы нам, как Одиссей встретил Афину па морском берету, но за этот восторг мне пришлось услышать, что я опять привлекла к себе внимание. Помню, как я завидовала мальчику, который носил лиру певца и повидал чуть не весь мир. Я грезила, как переоденусь мальчиком и уйду с певцом, хотя так и не придумала, как избавиться от его мальчика, который упорно мелькал в моих грезах, возвращая меня на землю и образумливая.

Я узнала про любовь и горе, когда мой брат Деметрий уехал во второй раз. Не помню, была ли я уже невзрачной худышкой до его отъезда, но совершенно уверена, что вскоре после уже была такой. Лицо у меня всегда было не правильным, одна половина не гармонировала со второй, как положено. Обычно люди говорят, что девочек вроде меня спасают прекрасные глаза или живое выражение лица, но меня ничто не спасало. Лептид, сын и наследник владельца граничащего с нашим поместья поменьше, был таким же худышкой, но зато мальчиком, так что это не имело значения. У него были светло-рыжие волосы и светло-бурые веснушки по всему розовому лицу. Он называл себя «светлокудрым ахейцем», как в сказаниях о войне. Ему и его двум сестрам позволяли играть со мной, но все это внезапно кончилось. Лептид придумывал игры, в которых я и его сестры были его войском, а иногда его женами или рабынями. Войско его, разумеется, было войском Александра, но такой суровой дисциплины, насколько я слышала, македонцы никогда не знали.