Уильям Голдинг - Двойной язык

Но мужчины закончили свое дело и возвращались. Ионид вскочил в повозку и кивнул начальнику воинов. Начальник закричал, мы поползли дальше по дороге, и вновь заклубилась пыль.

– Досточтимый Ионид…

– Что?

– Священная метла.

– У бога, знаешь ли, есть своя прислуга – его повар, его спальник, его подметальщица. Не будет же бог сам мести свои покои, а? Но это символично, и не более. Его спальник вытряхнет немножко золотой пыли из сандальи, а ты помашешь над ней священной метелкой семь раз. Кажется, семь. В таких случаях обычно три или семь, а иногда – девять. Боги умеют считать, знаешь ли.

– Наверное.

– По-моему, ты уже чувствуешь себя не такой испуганной.

– Погляди на все это, на мир!

– Гляжу, и часто.

– И наш лес внизу, и пастбища… Этолия такая красивая!

– Я не этолиец, но да, Этолия красива. И кстати, я афинянин. Ты слышала об Афинах?

– Это там, где были разбиты варвары.

– Да, давным-давно. С тех пор.. Афины должны быть вон там, слева от нас, далеко за этими горами, примерно на одной линии с Мегарой.

– А напротив ведь Коринф? И Сицилия справа от нас, правильно?

– Да, Сицилия справа от нас и немного южнее, и на большом, очень большом расстоянии.

Некоторое время мы молчали. Я думала о своем брате, но ничего о нем не сказала. Что можно было сказать? Наконец Ионид нарушил молчание:

– Так что у тебя в мыслях?

– Будущее. Мое будущее. Все вопросы. Где? Как? Что?

– Как ты, вероятно, помнишь, есть две пифии. Одна, царствующая Пифия, высокодостойная госпожа. Она слепа, но лишь к этому миру, по которому мы движемся спиной вперед. Вторая госпожа помоложе. Она не… не такая, как слепая госпожа. Но бог дозволяет себе говорить через кого ему угодно. Нет заслуги в том, чтобы быть оракулом, пифией. Они такие, какие есть, царствующая госпожа дряхла, высокодостойна и, я бы сказал – святая. Какова та, что моложе, ты узнаешь сама, так как – символически – ты будешь ее служанкой. Разумеется, для выполнения настоящей работы у нас есть рабы. Не такие, как твоя бойкая скотинка, но рабы, рожденные в храме. Право, мне иногда кажется, что они знают о нем больше, чем мы! Каждый из богов, множества, множества богов, имеет своего жреца, своего слугу. Вместе они составляют все души, и я их попечитель, или я тебе это уже говорил? По-видимому. Впрочем, таково мое единственное право на славу. Ты хорошая слушательница, моя дорогая, и раздразниваешь худшее во мне, то есть болтливость. Ты будешь жить в собственных покоях, в том, что мы называем дворцом пифий. У тебя будут собственные слуги. Я научу тебя обязанностям и умениям, сопряженным с положением, которое ты, надеюсь, когда-нибудь займешь.

– Каким, Ионид?

– Ты научишься слушать и произносить в точности слова бога.

На меня будто мир обрушился.

– Бог да смилуется надо мной! Нет! Ионид…

Он повысил голос:

– Речь идет о полуподжаренной рыбе и о ребенке, который выздоровел на пороге смерти.

– Ионид, прошу тебя! Это была ошибка! Люди раздули…

– Да, разумеется, это была ошибка. Две ошибки. Но ты совершенно права. Ты, – он странно пожал плечами, будто поежившись, – девственница. И у тебя есть… то, что у тебя есть. Ты невежественна, и такое твое невежество придает тебе сходство с провидицей.

– Но ради чего? Ради чего?

– Посмотри туда, на все это. Ахайя на одном берегу залива, Этолия здесь. Это были Спарта и Аргос. Вон там – сияющие Афины, Фивы, острова – столько названий, столько истории… но Афины – деревня. Она полна поддельных людей, занимающих поддельные посты. Этолия – поля и пастбища, а Дельфы… Дельфы, в которые цари посылали посольства, о доступе куда молил Александр… Сократ… о, дитя! Я расскажу тебе! Видишь, там, справа от нас, да, это Сицилия. Но кроме того и куда ближе – ужасное будущее. Опасность, куда более грозная, чем от царя царей.

– Почему у тебя такое лицо? Что-то жуткое!

– О да! Они жуткие. Они – римляне.

Шарф соскользнул с моей головы и повис на шее.

– Но что могу сделать я? Я же ничего не знаю ни о чем об этом.

– Ты? Ты можешь помочь спасти Элладу. Спасти Афины и возродить Дельфы.

Еле-еле я удержалась, чтобы не прыснуть от смеха. Совсем не от счастливого смеха. Этот странный мужчина, который теперь, видимо, был моим опекуном, с каждым мгновением становился все более странным и непредсказуемым. Он словно бы сворачивал с прямой скучной дороги жизни, в которой события грядущего дня обычно легко предсказать по событиям дня нынешнего. Мое сознание сделало прыжок в сторону воспоминания об одном нашем рабе, и к тому же домашнем рабе, рабе кротком даже по меркам нашего дома, где жизнь была даже еще более размеренной, чем движение парома. Но однажды он, необъяснимо почему, принялся плясать и смеяться и не останавливался, так что наконец его пришлось связать; так он и умер. Что-то, нечто сумело завладеть им. После его смерти нам не обобраться было хлопот с очищением всего дома, так как подобное сеет страх. И вот теперь этот достойнейший и важный мужчина наклоняется ко мне и роняет мощные названия: Эллада, Этолия, Ахайя – будто играет камешками, подобранными на пляже. Наверное, он прочел что-то в моих глазах, хотя тогда мне казалось – как и теперь, – что способность читать что-то по лицу, будь то чувства, мнения, намерения, сильно преувеличиваются. Кроме того, хотя меня разбирал смех, мне было страшно. Во всяком случае, это он сумел увидеть и сдержался.