Владимир Сорокин - Утро снайпера (сборник)

Кедрин сплюнул и посмотрел на Тищенко:

— А это кто?

— Микешин Анатолий Семенович, сорок один год, сын пораженца, внук надкулачника, правнук сапожника, прибыл четыре, нет, вру, пять. Пять лет назад. Сестры — Антонина Семеновна и Наталья Семеновна содержатся в Усть-Каменогорском нархозе…

— Они-то небось действительно содержатся. Не то что у тебя, — зло пробурчал Мокин, разглядывая изуродованный труп. — Ишь крыс развел. Обожрали все еще живого небось…

Кедрин вздохнул, вышел из клети, кивнул Мокину:

— Петь, открой четвертую.

Мокин отодвинул задвижку, распахнул неистово заскрипевшую дверь:

— Во, бля, как недорезанная…

Четвертый затворник сидел в правом углу, возле окошка, раскинув ноги, оперевшись кудлатой головой о доски. Его узкое лицо с открытыми глазами казалось живым и полным смысла, но зеленые пятна тления на груди и чудовищно вздувшийся, не вяжущийся с его худобой живот свидетельствовали о смерти.

Секретарь осторожно вошел, присел на корточки и всмотрелся в него. Судя подлинным ногам, мускулистым рукам и широкой груди, он был, вероятно, высоким и сильным человеком. В его лице было что-то заячье, — то ли от жидкой, кишащей мухами бороды, то ли от приплюснутого носа. Высокий с залысинами лоб был бел. Глаза, глубоко сидящие в сине-зеленых глазницах, смотрели неподвижно и внимательно. Кисть левой руки мертвеца была перебинтована тряпкой.

Тищенко просунул голову в дверь и забормотал:

— А это, товарищ Кедрин, Калашников Геннадий… Петрович. Петрович. Сын вырожденца, внук врага народа, правнук адвоката:

Стоящий за ним Мокин хмыкнул:

— Во, падла какая!

Кедрин вздохнул и, запрокинув голову, стал разглядывать низкий щербатый потолок:

— Родственники есть?

— Нет.

— Небось за троих работал?

— Этот? — Тищенко оживился. — Тк что вы, товарищ Кедрин. Болявый был. Чуть што сожрал не то — запоносит и неделю пластом. Да руку еще прищемил. Это он на вид здоровый. А так — кисель. Я б давно его на удобрение списал, да сами знаете, — он сильнее просунулся в дверь, доверительно прижал к груди тонущие в рукавах руки, — списать-то — спишешь, а замену выбить — вопрос! В район ехать надо. Просить.

Кедрин поморщился, тяжело приподнялся:

— Для тебя, конечно, лишний раз в район съездить — вопрос. Привык тараканом запечным жить.

— Привык, — протянул из темноты Мокин. — Хата с краю, ничего не знаю.

— И знать не хочу. — Секретарь подошел к стене и стукнул по доскам сапогом. — Гнилье какое. Как они у тебя не сбежали. Ведь все на соплях.

Он отступил и сильно ударил в стену ногой. Две нижние доски сломались.

— Вот это даааа! — Кедрин засмеялся, сокрушительно покачал головой, — Смотри, Петь!

Мокин оттолкнул Тищенко, вошел в клеть:

— Мать моя вся в саже! Да ее ж пальцем пропереть можно! Ты что ж, гнида, и на досках экономил, а?

Он повернулся к Тищенко. Тот отпрянул в тьму.

— Чо пятишься, лысый черт! А ну иди сюда!

Черная куртка Мокина угрожающе заскрипела. Он схватил Тищенко, втащил в клеть:

— Полюбуйся на свою работу!

Председатель засопел, забился в угол. Кедрин еще раз пнул стенку. Кусок нижней доски с хрустом отлетел в сторону. В темном проеме среди земли и червячков крысиного помета что-то белело. Кедрин нагнулся и вытащил аккуратно сложенный вчетверо кусочек бумаги. Мокин подошел к нему. Секретарь расправил листок. Он был влажный и остро пах крысами.

В середине теснились частые строчки:

По мере того как входили в Кедрина расплывшиеся слова, лицо его вытягивалось и серело. Мокин напряженно следил за ним, непонимающе шаря глазами по строчкам.

Кедрин перечитал еще раз и посмотрел на Тищенко. Лицо секретаря стало непомерно узким. На побелевшем лбу выступила испарина. Не сводя широко раскрытых глаз с председателя, он дрожащими руками скомкал листок. Тищенко, белый как полотно, с открытым ртом и пляшущим подбородком, двинулся к нему из угла, умоляюще прижав руки к груди. Кедрин размахнулся и со всего маха ударил его кулаком в лицо. Председатель раскинул руки и шумно полетел на пол — под грязные сапоги подскочившего начальника районного ГБ.