Людмила Петрушевская - Измененное время (сборник)

Раздался стук многих шагов.

В открытой двери стояла немолодая красавица, которая вполне бодро поздоровалась, поцеловала Роберту, села за стол и сразу выпила налитое в стакан вино. Тим ей опять наполнил. Она еще выпила. Пошарила вилкой в салате, ничего не стала есть. Держалась отлично.

Завязался разговор — почему-то о театре. У женщины дергалась левая сторона лица. От этого она каждый раз слегка вздрагивала, но вела себя как ни в чем не бывало. Старалась не выделяться.

Разговор шел теперь о доме Роберты, о том, что там в нижнем зале можно поставить спектакль, какое-нибудь «ауто» на средневековые тексты с хором.

— Акустика у тебя отличная! — восклицала гостья, передергиваясь всем телом. — Кьеза что надо! Эко!

Оказывается, она в свое время заканчивала театроведение. Но как заработать на семью — она одна кормила маму и дочку. Пошла на телестудию. Снимала сюжеты. В кадр режиссерша ее так и не пустила.

Она говорила без умолку.

Почему-то она начала вспоминать смешные истории о своей дочке.

Ее дочь лежала теперь одна в реанимации, уже отойдя от наркоза, и разглядывала свои прозрачные руки. Время от времени она вытирала глаза руками и опять их разглядывала, шевелила пальцами. Вечер был, предстояла ночь. Из детской слышался хоровой плач детей, приближался срок кормления. Чего бедной женщине не было слышно — так это ритмичного шума работающей в далекой детской реанимации (за много километров оттуда) системы искусственного дыхания. Железные легкие работали вполне бесперспективно уже двадцать четыре часа. В Красногорске были тяжелые роды, возможно, этот единственный аппарат очень скоро понадобится другому ребенку. Тогда конец. Сестры уже почти не заходили в эту палату.

— Я ей говорю: кататься? Как она любила качели! У нас качели висели на притолоке, на гвоздях. Муж с нами не жил. Я сама вбила гвозди, повесила. Стоит моя мартыша, маленькая-премаленькая, смотрит на качели, руки тянет… Я говорю так вопросительно: «Кататься?» Потом она что-то сообразила и говорит: «Катятя». Я тут же ее посадила, и так несколько раз. Как собаку Павлова я ее дрессировала. Это было ее первое слово, «катятя».

Она опять вся передернулась, улыбаясь, и допила свое вино залпом.

Тим щедро налил ей. Он готов был хоть чем-то ей услужить.

Господи! Там, далеко, что-то происходило в детской реанимации.

Вот.

Туда, не глядя в сторону аппарата, вошла медсестра и опустила несколько тумблеров на приборной доске, то есть отключила аппарат искусственного дыхания.

Казнь.

Но на этом процедура еще не закончилась.

Предстояло вынуть тельце из саркофага.

— Ольга, — все взвесив, сказала я. — Вашу дочку зовут Вера?

— Да, Вербушка, да, — дернулась она с вызовом. — Откуда…

— Она родила?

— Д-да…Но…

— А как вы назвали ребенка, Глаша?

— Да-да. Но… Откуда…

Она беспомощно, вопросительно посмотрела на Тима.

— А что у вас происходит сейчас? — безо всякого смысла продолжала я.

Тим свирепо зыркнул на меня. Клаудия расширила глаза. Буквально как раздвинула веки. Роберта глядела в стол, задумчиво поглаживая свой стакан. Машинально поглаживая стакан, как будто он был живым существом, а она его успокаивала. Она вообще, видимо, не могла понять, как я такое могу говорить.

— О, я сейчас — сейчас я беру две группы детей, буду делать театрик. Занятия прямо с сентября. Плата небольшая, — щебетала Ольга упавшим голосом. — Но… С детьми так весело…

Она заплакала наконец.

— Вы давно мечтали о внучке?

— Оля! — сказал ей Тим. — Все. Кончайте пить. Я сейчас пойду вас провожу, поймаю тебе машину.

— А много заплатили врачам? — продолжала я свой бестактный допрос.

— Ой! Все что было! Я серебряный портсигар моего папы продала! — радостно воскликнула несчастная. — Мама лежит, но свое согласие дала. У Вербушки ведь муж погиб… На мотоцикле на дерево налетел… Торопился к нам. Был дождь. Ребенок — это единственная память о нем. Молодой прекрасный человек. Хотел девочку, назвал ее Глаша. Беременность протекала трудно.

Оля старалась не плакать.

Слезы лились у нее ручьем. Она вытирала их пальцами. Как ее дочь там, в больнице.

Тим встал.

— Оля, — сказала я как можно более участливо. — Вы хотите, чтобы ребенок был жив? Вы хотите?

— Совсем уже… ты, — наконец рявкнул Тим.

Роберта сидела в полной неподвижности.

Но Клаудия — Клаудия начинала понимать.

— Надо очень верить и хотеть, — произнесла я какой-то чужой текст.