Анатолий Ким - Соловьиное эхо

Прошло после этого не очень много времени, дней двадцать, может быть, и я вдруг понял, что не только помирать, я и жить здесь не могу… Когда я вернулся из армии, мое место возле законной жены оказалось занято. Интеллектуальная жена объяснила мне, что так вышло, имея в виду то, что за время моего отсутствия взяла на мое место другого, бледного, высокого, рыхловатого инженера-химика. И я не должен считать себя обманутым: ведь обо всем она заранее писала на Камчатку, где я прослужил два года. Когда меня призвали, она не поехала со мной, хотя и можно было (я после университета имел офицерское звание), — она спец по физиологии мозга, и на Камчатках ей нечего делать. Мне осталось со всем этим примириться, да еще и с тем, что по возвращении в Москву пришлось жить совместно с ними в одной комнате — деваться было некуда. Так мы и жили, отгородившись шкафами, и я устраивался на работу, хлопотал и вовсе не собирался вызвать на дуэль своего пухлощекого и белолицего заместителя. Зачем дуэль, если решено было, что с женой я мирно разведусь и мы поделим жилплощадь? Да и каким образом дуэль — на портфелях, что ли, колотя друг друга по голове… Но вскоре мне стало ясно, что так жить все же нельзя, хотя мы все и интеллектуалы, да и делить небольшую комнатку было бессмысленно, и я подрался со своим заместителем, увы, свернул ему нос на правую сторону.

Словом, я вскоре покинул столицу и вот живу сельским отшельником, колю дрова и топлю изредка большую русскую печь, но чаще готовлю на двух керосинках, таская воду из родника, выношу помойное ведро…

Итак, я приземлился.

Село Татаро-Крапивенское, где я живу теперь, мечтаю, тоскую в тиши по Отто Мейснеру, учительствую, находится на той прямой линии, которую провел я на старинной географической карте моего деда от точки, обозначенной его надписью «Stabbs», которая находится примерно на месте нынешнего тувинского города А…к, до приволжского города В., куда летом 1914 года прибыл Отто Мейснер с женою и ребенком.

Земной путь их, конечно, ничего общего не имеет с этой чертой, проведенной с помощью линейки по бумаге, но я смотрю на нее с особенным значением, представляя, что они не раз пересекали на своем извилистом пути эту воображаемую прямую от Тувы до Волги. Из трех окрестных сел, где имеются школы, — Татаро-Крапивенского, Русско-Крапивенского и Петровки — я выбрал первое, потому что именно оно ближе всего расположено к этой воображаемой ниточке, выбрал не колеблясь, хотя два других села были покрупнее, повеселее и школы там большие, а в моем Татарском всего карликовая восьмилетка на шестьдесят пять учеников.

Бревенчатая кособокая избушка с соломенной крышей, похожей на старую, обгрызенную по углам скирду, истыканную мышиными норками, была выделена мне как временное жилье, но я уже благополучно перезимовал в ней и пока что не хлопочу о новой квартире. Домик стоит на отшибе, недалеко от школы; сразу же за оградой моего некопаного и ничем не засаженного огорода начинается большое поле, дальний край которого окаймлен синей зубчатой полосой леса. Однажды в темно-багровые весенние сумерки, навалившиеся на непаханое поле, сверкнул вдали оранжевый клок огня и мгновение спустя прокатился в вечерней тишине гром выстрела. И мне представился летящий над лесом шестикрылый кучер волчьей упряжки — три пары белых лебединых крыльев его взмахивали враз, неторопливо, в руке он держал дымившееся ружье дулом книзу.

Теперь свежейший май на дворе, в первой своей половине, поле уже распахано и засеяно, темное, громадное тело его тянется влево от леса плавным изволоком и, закрывая самой высокой своей частью дальние просторы, подбирается к небу горбушкой огромного земляного каравая. Мне ходить до леса стало далеко — в обход посева по меже, но в эти дни я хожу туда после работы часто.

Перед большим лесом, населенным дубами, березами и осинами, привольно разбежался кудрявый предлесок из шатровой лещины, раскидистой черемухи, а меж ними во множестве растут дикие яблони. Они цветут в эти дни, и, учитывая, сколь быстротечны дни их ароматного девичества, я стараюсь бывать там почаще. Весеннюю безмятежную радость, которую ищу я в этих прогулках, дают мне белые, голубые и зеленые краски природы: облака, небо и пробужденная майская зелень. Но когда в это безукоризненное трезвучие весны вплывают, клубясь, пенные облака цветущих яблонь, то безмятежности и бездумной самоотрешенности моей приходит конец. С мучительным чувством недоумения взираю я на розовую яблоню. На какую еще недобранную радость, на какие запредельные высоты гармоний намекает она? И я близко подхожу к дереву, становлюсь меж его ветвей и в упор рассматриваю гроздья цветов, отдельные чашечки их, развернутые и полуразвернутые лепестки, вершины бутонов, крапленные алыми точками, — но и вблизи все остается неразрешенным. Я мучаюсь — и ради прикосновения к этой муке прихожу сюда.