Луиджи Пиранделло - Новеллы

Канделора берет его руку и смотрит, смотрит исподлобья. Нане в эту минуту любуется ею.

Вечно новая и изменчивая Канделора — неповторимое сочетание форм и красок — постоянно стоит перед его мысленным взором и словно дразнит его взор художника.

В этот полуденный час, под медно–красным августовским солнцем, здесь, в саду виллы, исчерченном резкими тенями, она почти что пугает. Только нынешним утром она возвратилась с морских купаний, погрубевшая, опаленная солнцем, пропитанная солью; блестящие светлые глаза, слегка заострившийся подбородок, выгоревшие рыжие волосы делают ее похожей на сладострастную косулю. Сильные обнаженные руки покрыты царапинами, крепкие ноги, кажется, при каждом движении готовы разодрать легкое тесное платье из голубого газа, которое так и трещит на ее загорелом теле.

Ах, до чего смешное платьице!

Канделора голая подолгу плавала в море, голая подолгу лежала на пустынном пляже, посыпая раскаленным песком свое упругое бронзовое от загара тело и чувствуя, как свежая морская пена щекочет ей пятки. И может ли теперь это легкое голубое платье скрыть ее победоносную наготу? Оно надето из приличия, и Канделора выглядит в нем еще более вызывающе, чем если бы она была вовсе обнаженной.

Еще вне себя от ярости она ловит восхищенный взгляд мужа, и на ее губах сама собой появляется довольная улыбка. Но улыбка эта тотчас сменяется гримасой ожесточения.

И, разразившись рыданиями, Канделора стремительно убегает по направлению к вилле.

Нане Папа провожает ее глазами, и на лице его почти непроизвольно появляется озорная усмешка; затем он смотрит на свою руку, которая мучительно горит под лучами солнца, и внезапно — кто знает почему? — чувствует, что на глазах у него выступают слезы.

И в самом деле, как тяжело, в такой вот августовский полдень, признаться себе в том, что тебя нестерпимо тяготит и давит эта позорная омерзительная жизнь, и, обливаясь от зноя потом, предаваться горьким сожалениям, в то время как твою душу переполняют отвращение и стыд.

В этом исчерченном тенями саду, под зловещим раскаленным солнцем, Нане Папа вдруг ощущает (и ощущение это гнетет, раздражает, почти пугает его) присутствие множества немых свидетелей, как будто застывших в изумлении: это высокие стволы акаций, бассейн, окруженный искусственными утесами, зеленое зеркало неподвижной воды, деревянные скамьи.

Чего они все ждут?

Ведь он–то может передвигаться, может даже уйти отсюда. Но что за наваждение! Ему чудится, будто все эти неодушевленные предметы насмешливо глядят на него отовсюду, и не просто глядят, а опутывают его своими враждебными чарами — чары эти рождает их жуткая неподвижность. И он внезапно сознает, как тщетна, нелепа, просто смешна призрачная возможность его ухода.

Ведь сад этот — воплощение богатства барона Кико. Нане Папа живет здесь уже почти полгода и только сегодня утром испытал неодолимую потребность взглянуть самому и заставить взглянуть Канделору на их общий позор во всей его неприглядности; и он горько смеялся, когда его жена вдруг захотела уйти от этого позора, теперь, когда — по ее словам — они уже могли это сделать.

О да! Ныне картины Нане Папа нарасхват, а его новая неповторимая манера завоевала всеобщее признание, однако не потому, что его искусство и в самом деле понято людьми, а потому, что критика привлекла к его полотнам внимание богатых глупцов, посещающих выставки.

Критика? Ему–то хорошо известно, что это такое! Ведь она запрятана в штанах самого критика. И критик, у которого Канделора однажды с возмущением спросила, справедливо ли, что такой художник, как Нане Папа, умирает с голоду, — критик этот (один из наиболее известных) выступил со внушительной статьей, дабы привлечь внимание глупцов к новому и неповторимому искусству Нане Папа; однако затем он пожелал, чтобы признание, которое с его помощью снискал художник, было не то что бы оплачено, но, скажем... вознаграждено нежной благосклонностью Канделоры. И она, Канделора, опьяненная победой, которая представлялась ей Бог весть какой значительной, внезапно оказалась весьма щедрой на изъявления благодарности — и не только к этому критику, но и ко всем наиболее страстным поклонникам нового искусства ее супруга; она расточала свою благосклонность многим, и в особенности барону Кико, который даже поселил их обоих на своей вилле, дабы иметь честь предоставить приют жрецу искусства и баловню славы... А какое обхождение! Какие подарки! Какие празднества!..