Фридрих Горенштейн - Искупление

– Уйду я с этой работы, – чокнувшись с «культурником» и выпив, сказал дежурный, – трое суток не спал уже… И вчера на банду ходил в Райковский лес… Кореша рядом со мной из автомата пополам разрезало… Кишки наружу…

Он скатал из хлеба мякиш, мякишем этим подобрал со стола хлебные крошки, проглотил.

– Но дело не в том… Ты меня понимаешь… Мы смертей и кишок за три года навидались… Не в том дело… Добрый я слишком для такой работы… Кто про меня этот слух пустил, не знаю… Но только идут ко мне и идут… Все прошения ко мне… Не к майору, не к начальнику… Вот старуха Степанец ходит каждый день… А сыну не меньше 25-ти лет светит… Хотя он и года, думаю, не протянет… Чахотка… Так с чахоткой и в зондеркоманду пошел… У нас показания имеются… Некоторые из трусости шли, а он добровольно, даже принимать по болезни не хотели… Добивался… Начальнику гестапо жалобу на местную полицию писал… У нас этот документ к делу приобщен… А сегодня вообще денек… И эта подвернулась, соблазняет меня… Брови навела, читает что-то, то ли русское, то ли нерусское… Арестант у нас есть, по 58-й проходит… Измена родине… Хотя много, конечно, и лишнего пишут, говоря прямо. Кто по злобе счеты сводит, кто не разобравшись… А тут еще сегодняшняя неприятность. Арестантов к вокзалу не довели… Теперь ночью отправлять надо… Выговор я заработал, это уже третий у меня.

Гануся вынула из печи чугунок. Необыкновенно вкусный пар шел от него, так что от пара этого опьянеть можно было. Это и был украинский борщ, который готовился только в чугунке и только в деревенской печи, он был цвета венозной крови, темный и тягучий, и ложка, поставленная торчком, не падала в нем, застряв меж реквизированных у спекулянтов овощей, большая часть которых, без сомнения, шла в детдом, меньшая же – в столовую органов и по желанию для семейных сухим пайком. Картошка в борще этом была не склизкая, мороженая, а мягкая, маслянистая, капуста не напоминала вкусом горьковатые листья с осенних деревьев, а напоена была соком хорошо унавоженных частных огородов, бурак был не бледно-розовый, терпкий, а темно-вишневый, сладкий, мясо не резиновое с костями, а сочное, легко рвущееся на ломтики, пропитанное жирком, утаенное от немецких реквизиций и вскормленное, очевидно, лучшими кусками ворованного колхозного силоса. Съев миску такого борща, можно было день спокойно ходить сытым, только пить время от времени воду, чтоб растворить жир и облегчить переваривание. Уж на что хорошо питалась Сашенька у Софьи Леонидовны, но такой приятной сытости она никогда не испытывала. От этой сытости она и вовсе ослабела и поняла, что пропала, потому что смутно предчувствовала какой-то подвох и даже предугадывала, с какой стороны.

– Гануся, – беззвучно отрыгивая в ладонь, сказал дежурный, – позвони, скажи – я к вечеру буду… Вчера на облаве был, пулей рукав полушубка порвало… Залатать надо, промежду прочим… Делов сейчас никаких, я к отправке арестантов буду в половине первого ночи.– Он обернулся к «культурнику». Давай еще по одной.– Он налил две полные стопки и до половины плеснул Сашеньке.– Ганна, – позвал он, – давай и ты… Дружка встретил, фронтовичка, однополчанина… Ты ж с Третьего Украинского?

– Нет, – сказал «культурник».– Я на Первом Белорусском.

– Ничего, – сказал дежурный, – главное, общий враг как внешний, так и внутренний…

Подошла Ганна, раскрасневшаяся, с высокой крепкой грудью под вышитой блузкой. Она взяла свою стопку двумя пальцами, отставив мизинец. Дежурный чокнулся со всеми, выпил и вместо закуски сочно поцеловал жену в губы.

– Куцый меня вчера чуть не срезал, – обиженно сказал дежурный «культурнику», – в Райковском лесу… На мушку он меня, видать, взял хорошо, самый срез под левый бок… А собачку нажимал, дернул, не иначе, поторопился… Но я уж от такой обиды ему череп рукояткой погладил… Майор ругался, допрос даже снять нельзя… И в сознанье не пришел… Но мне ж обидно, пойми… Не жизни мне жалко, а бабу такую оставлять жалко… Никак я ей не наемся… Год уж все бежит слюна и бежит.

– Петрик, – зардевшись сказала Ганна, – ты лишнее не варнякай.

Ганна подняла белую ручку свою, расслабленную в кисти, и сначала коснулась костистой сухой руки дежурного запястьем, потом прокатилась по ней ладонью, слегка трогая кончиками пальцев, царапая ноготками.

– Меня убивать никак нельзя, – рассмеявшись, сказал дежурный, – я годовый молодожен… Слушай, фронтовичек, женись, чего ты тянешь… Бабы не найдешь?… Не верю… Мужчины теперь подорожали… Мертвецы нам цену подняли.