Кейт Мортон - Когда рассеется туман

Передо мной копия старого фотоснимка. Поверхность гладкая, матовая, прохладная. Я поднимаю его поближе к свету и надеваю очки.

Вот они — мы. Вся прислуга Ривертона, лето тысяча девятьсот шестнадцатого.

Такой снимок по распоряжению леди Вайолет делался каждый год. Фотограф приглашался специально, из лодонской студии, его приезд обставлялся со всей торжественностью.

Готовая фотография — два ряда серьезных лиц глядящих в накрытый черной тканью фотоаппарат, — потом стояла некоторое время на полке в гостиной, после чего помещалась в семейном альбоме Хартфордов, наряду с приглашениями, страницами меню и вырезками из газет.

Будь эта фотография сделана в другое лето, я бы не смогла так точно назвать год. Но этот снимок связан для меня с событиями, о которых невозможно забыть.

В центре сидит мистер Фредерик, у него по бокам — мать и Джемайма. На плечи Джемаймы накинута черная шаль, маскирующая огромный живот. По обеим сторонам от них, как две круглые скобки, сидят Ханна и Эммелин — одна выше, другая ниже — в одинаковых черных платьях. Новых платьях, только совсем не тех, о которых мечтала Эммелин.

В центре второго ряда, за спиной мистера Фредерика стоят мистер Гамильтон, миссис Таунсенд и Нэнси. Мы с Кэти стоим за девочками Хартфорд; мистер Доукинс, шофер, и мистер Дадли, садовник, — по краям. Ряды не смешиваются, только няня Браун дремлет в плетеном кресле сама по себе — ни впереди, ни сзади.

Я смотрю на свое серьезное лицо. Из-за прилизанных волос голова похожа на булавочную головку, только уши торчат. Я стою за Ханной, ее светлые, уложенные волнами волосы загораживают мое черное платье.

У всех мрачные лица — примета времени, и особенно того лета. Прислуга, как всегда в черном, но на этот раз к ней присоединилось и семейство. Траур, охвативший всю Англию и весь мир, не миновал и нас.

Фото сделано двадцатого июля шестнадцатого года, на следующий день после похорон лорда Эшбери и майора. В день рождения ребенка Джемаймы, который ответил на вопрос, так долго мучивший всех и каждого.

То лето выдалось невыносимо жарким, самым жарким на моей памяти. Ушли в прошлое серые зимние дни, незаметно выцветавшие в ночи, их место заняли длинные солнечные летние недели. Погода стояла ясная, ни облачка.

В то утро я проснулась раньше обычного. Солнечные лучи уже позолотили верхушки берез вокруг озера и вливались в чердачное окно. Широкая полоса света легла на кровать, слепила глаза. Я не отодвинулась. Иногда даже приятней проснуться с рассветом, вместо того чтобы начинать рабочий день в холодной тишине спящего дома. Летнее солнце — лучший друг горничной.

Фотограф должен был приехать в половине десятого, и к тому времени, как мы собрались на лужайке, воздух над ней дрожал от жара. Семейство ласточек, что поселилось под крышей и явно считало Ривертон своим собственным домом, с любопытством наблюдало за нами, приглушенно чирикая. Даже деревья вдоль дорожек стояли, не шелохнувшись. Их густые кроны будто берегли силы на случай, если подует ветерок и заставит их шуршать и качаться.

Вспотевший фотограф рассадил и расставил нас, как полагалось — хозяева в первом ряду, слуги — у них за спиной. Так мы и вышли на фото — напряженно смотрим в глазок фотоаппарата, все в черном, мыслями еще на кладбище.

Позже, в спасительной прохладе кухни, мистер Гамильтон велел Кэти налить нам лимонаду, пока остальные без сил свалились на стулья вокруг стола.

— Конец света, иначе не назвать, — всхлипнула миссис Таунсенд, промокая глаза платком. Она проплакала почти весь июль: с того дня, как пришла весть из Франции о гибели майора, до того, как на прошлой неделе лорда Эшбери разбил удар, а с тех пор — еще сильнее. Даже перестала глаза вытирать, из них постоянно текли слезы.

— Да, миссис Таунсенд, иначе не скажешь, — согласился сидевший напротив мистер Гамильтон.

— Как только я думаю о его светлости… — Ее голос сорвался, она замотала головой и закрыла лицо руками.

— Внезапный удар.

— Как же, удар! — подняла голову миссис Таунсенд. — Называйте, как хотите, только я вам так скажу: у нашего хозяина сердце разорвалось. Не смог он пережить сына.

— Боюсь, что вы правы, миссис Таунсенд, — поправляя форменный шарф, согласилась Нэнси. — Они с майором были очень близки.

— Майор… — глаза миссис Таунсенд вновь наполнились слезами, губы задрожали. — Бедный мальчик! Только подумать — погиб так далеко от дома! В этой ужасной Франции!