Кейт Мортон - Когда рассеется туман

Отдаленный, едва различимый рокот барабанов. Интересно, ты слышишь его вместе со мной?

Все это время ты был очень терпеливым слушателем. Осталось совсем немного. Вот-вот в жизнь Ханны снова войдет Робби. Ты знаешь об этом, ведь его возвращение — часть нашей истории. Не роман и не сказка — она не кончается свадьбой. Свадьба — лишь новое начало, предвестница очередной главы.

В дальнем, мрачном районе Лондона просыпается Робби Хантер. Стряхивает с себя ночные кошмары, вынимает из кармана маленький сверток. Сверток, который он носит на груди со времен войны, с тех самых пор, как пообещал умирающему другу доставить его по назначению.

Главной сделкой этой недели можно назвать вкратце упомянутую вчера в «Таймс» сделку конторы «Маббет энд Эдж» по продаже Хабердин-хаус, фамильного дома лорда Сазерленда. Дом по адресу Гроувенор-сквер, 17 купил известный банкир мистер С. Лакстон для своего сына мистера Т. Лакстона и его молодой жены, Достопочтенной Ханны Хартфорд, старшей дочери лорда Эшбери.

Мистер Т. Лакстон и Достопочтенная X. Хартфорд поженились в мае, в фамильном имении невесты — Ривертоне, неподалеку от деревни Саффрон-Грин, и сейчас проводят медовый месяц во Франции. Через месяц они вернутся в Лондон и поселятся в резиденции Хабердин-хаус, которая будет переименовала в Лакстон-хаус.

Мистер Т. Лакстон — кандидат тори от избирательного округа в восточном Лондоне и примет участие на повторных выборах в парламент в ноябре этого года.

На весеннюю ярмарку мы приехали на микроавтобусе. Восемь человек: шесть обитателей дома престарелых, Сильвия и та девушка с косой до пояса — никак не могу запомнить, как ее зовут. Наверное, посчитали, что нам нужно немного развеяться. Хотя какой смысл менять уютную комнату на поляну с палатками, торгующими пирожками, игрушками и мылом, — я лично понять не могу. Мне было бы гораздо лучше дома, вдали от всей этой суеты.

За зданием муниципалитета, как обычно, установили передвижную сцену, а перед ней — ряды белых пластмассовых стульев. Все остальные, включая Сильвию и девушку с косой, сидели там, глядя, как фокусник достает из железного ведра теннисные мячики. А я предпочла остаться здесь, на скамейке возле памятника. Как-то чудно я себя чувствую. Это все жара. Когда я проснулась, подушка была мокрой, и все утро в голове плавал какой-то туман. Мысли приходили и, не успев оформиться до конца, ускользали, прежде, чем я успевала их ухватить. Похоже на ловлю бабочек. Такая неопределенность здорово раздражала.

Может быть, чашка чая мне поможет?

Куда же подевалась Сильвия? Она сказала мне, куда идет? Она ведь сидела тут секунду назад, курила. Рассказывала о новом поклоннике, о том, что они собираются пожить вместе. Когда-то, давным-давно, я сочла бы такие отношения непозволительными, но под действием времени взглядам свойственно меняться.

Кожа на ногах, там, где она не прикрыта туфлями, уже поджарилась. Хорошо бы передвинуть ноги в тень, но глупое упрямство уговаривает меня остаться на месте. Вот придет Сильвия, увидит красные пятна и поймет, как надолго она меня бросила.

Со своего места я вижу кладбище. Восточную его часть, обсаженную тополями. Молодые листочки трепещут на еле ощутимом ветру. Под тополями высятся надгробные камни, где-то там лежит и мама.

Со дня ее смерти прошла уже целая вечность. Холодный день тысяча девятьсот двадцать второго: земля промерзла — глубже некуда, заледеневшая от мороза юбка прилипла к чулкам, а на холме стоит почти неузнаваемый мужчина. Мама забрала свои тайны с собой, в ледяную, стылую землю, и все-таки я их раскрыла. Я здорово разбираюсь в тайнах, они стали делом моей жизни. Возможно, мне казалось, что чем больше я знаю о секретах, тем легче будет прятать мой собственный.

Мне жарко. Слишком жарко для апреля. Наверное, виной всему глобальное потепление. От него тают шапки полярного льда, появилась озоновая дыра. И всякие болезни девяностых годов. Наша планета стала какой-то недружелюбной. Даже дожди теперь опасны.

Они разрушают памятник героям войны. Одна щека у каменного солдата вся в ямочках, нос крошится от времени. Он похож на кусок хлеба, исклеванный птицами.

Солдат знает, что такое долг. Не думая о ранах, он уже восемьдесят лет стоит в дозоре на каменном постаменте и пустыми глазами всматривается в поля вокруг города, в улицу, ведущую к автомобильной стоянке у нового торгового центра — самое место для героя. Он почти такой же старый, как я. Неужели он так же устал?