Андрей Бычков - Дипендра

Все присутствовавшие при разрушении вышли из зала, вышли на улицу, на открытый воздух и шествие весело и празднично двинулось к Чистым прудам, где должна была завершиться церемония. Публика шуршала колготами, смеялась, пела, фотографировала сама себя, как беззаботно она движется в траурной веселой процессии. Впереди всех шел милиционер, потом монахи, неся на плечах концы длинных труб, в которые изредка трубили другие монахи-музыканты. Вслед за ними в окружении эскорта шел старший с погребальной урной, а вокруг – множество публики.

Павел Георгиевич шел один. Ни Клары, ни Нины, ни его матери, ни отца… Только Вик, быть может, еще был где-то рядом, но, словно бы пронзенный пустотой случившегося, Павел Георгиевич его не замечал. После короткой службы на берегу остатки мандалы бросили в пруд. Согласно ритуалу они были поднесены духам воды. Снова пыль, теперь над водой, в лучах солнца, снова развеивающаяся на глазах, как дым. Остатки песка из голубого сосуда раздали страждущим пластмассовыми ложечками, каждому по ложечке в маленький приготовленный заранее целлофановый пакетик. «Такая красивая… и все, чтобы потом разрушить… – серьезно, по-взрослому, говорила маленькая девочка в очереди. – И как только не жалко?» Павел Георгиевич стоял и смотрел на тянущиеся за целлофановыми пакетиками пальцы. Монах бесстрастно отмерял ложечкой и насыпал. Павел Георгиевич вдруг подумал, а что, собственно, случится, если потрескаются и рассыпятся в прах его росписи в храме, если отвалится штукатурка, зальет дождем? Для кого он расписывал этот храм, и не памятник ли это в первую очередь самому себе? И что такое это «себе» или «себя» – отчаянная попытка какого-то пусть заканчивающегося поражением, но в то же время непонятного здесь присутствия?

– Религиозный театр, – ухмыляясь, сказал кто-то рядом. – Хорошо бы после представления истреблять и актеров.

– А еще лучше, чтобы они сами себя истребляли, совершая харакири.

– Ха-ха-ха!

Павел Георгиевич вздрогнул и оглянулся. Говорили двое. Низенький лысыватый мужчина и толстая румяная женщина с ожерельем на короткой шее..

– В Японии, кстати, тоже буддизм, – зевнула она.

– Чем мне нравится буддизм, – продолжал ухмыляться лысыватый, – так это тем, что он – прежде всего психотерапия, да-да, самая психотер-рапевтич-чнейшая из религий.

– Гриндерсы не забудь купить, – тихо, но не настолько, чтобы ухмыляющийся не услышал, проговорил Павел Георгиевич.

– Что-о? – высокомерно обернулся лысыватенький.

– Гоша, Гоша, оставь его, ну ты же профессор, – встрепенулась женщина.

Но Павел Георгиевич уже не обращал на них внимания, замечая монаха, с которым он разговаривал вчера и который сейчас подавал ему какие-то скорбные знаки.

Они снова ввели что-то в вену и по-английски приказали закрыть глаза. Странное ощущение, что она состоит теперь из пустоты, что тело исчезло, исчезли руки и ноги, исчезло сердце и голова, печень и легкие, вены, артерии и текущая по ним кровь, странное ощущение, что теперь она лишь полая форма, покрытая тонкой светящейся оболочкой, также, как и вся ее жизнь, кожа ее жизни, память о Москве, где будто бы были другие декорации, другой снег, не такой как здесь, на вершинах. Другие дома и улицы, где у нее было другое имя и она на него откликалась. «Лиза!» Мама в широком кресле, музыка и фонтан в фойе на инофирме, где она работала, ступенька за ступенькой, скучная карьера бухгалтера в ожидании сказочного скачка, в ожидании богатого принца, лак для ногтей и дезодорант Rexona, духи Camey, шкаф и модный режиссер фон Триер, Бьерк конечно же, да, Бьерк, разочарование про себя, но ведь это модный фильм и, значит, восторг для других. Утренний кофе, и досада, маленькое удовольствие на биде, большое в сексе, особенно, если кладут животом на валик, расправляя ягодички, получать и получ-чать анальный опиум удовольствия, в будущем личный опиум-автомобиль, желательно «мицубиси», но можно и «ауди», и, конечно же, опиум путешествий, отель три звезды, снежные горы, экзотические экскурсии, разваливающаяся и все еще пытающаяся принарядиться старина, рационализированная повседневность, под которой скрыта шизофрения, посидеть в уютненьком – нью эйдж – кафе, рассказать кому-то, как отдыхала в прошлом году, чтобы в будущем рассказать о настоящем, настоящее в прошедшем, этакое будущее-прошлое-сейчас, порассуждать о традиции и постмодернизме, об экзотических ритуалах («какая я умненькая»), попялиться в зеркальце («какая хорошенькая»), потанцевать с незнакомым мужчиной («знаешь, я умею любить»)… Когда она была еще Лизой – высосанное удовольствие из мужчин – вместе с ревностью, ужаленным самолюбием и собакой Чарли…