Андрей Бычков - Дипендра

Дипендра иногда появлялся в профессорских кругах нашего университета, выдавая себя за богатого путешественника (каковым, собственно, и являлся). Над этими тусовками он потом часто хохотал. Я помню, как однажды, издеваясь, он стал плеваться прямо в такси, сунув негру-шоферу пятьдесят долларов на чистку салона. Это было по дороге в «Доллз». «Вся эта ебаная карьеристская тусовка, они ставят из себя независимых писателей, художников, музыкантов, а сами только и делают, что приседают перед каждым денежным мешком». «Ну ты зря так на всех-то катишь, – попробовал оспорить его Крис. – технологии и пиар тут на высоте». «Да, пиар на месте, – оборвал его Дипендра. – но все живое и не ночевало. Они просто зажрались здесь, они разыгрывают эти роли, не осознавая, что они давно уже просто големы. Я был здесь вчера в одном из литературных салонов и слышал, как они разговаривают: «У-уу, тот-то сделал такую карьеру. А такой-то получил такую-то премию». В конечном счете их всех интересует только это. За всеми их свободами и правами человека нет никакой реальности, только оторванные от означающего знаки, как пытался учить вас ваш же Бодрийяр, и только за властью и деньгами – те обстоятельства, те унизительные причины, как они вынуждены их добывать, вот почему здесь так развит психоанализ, пришедший на смену религии. Потому что, как я здесь убедился, чаще всего они их просто выпрашивают у надменных и тупых государственных чиновников и богачей, а те играют в меценатство, откровенно хамя и чуть ли не пердя всей этой интеллектуализированной профессуре в лицо, чтобы не забывались». Не скрою, что меня слегка задели последние слова Дипендры. Но ведь в конце концов, утешил себя я, я никогда не просил у него денег на девочек. Он сам мне их предлагал. Кроме того я уже знал, что как каждый аристократ, принц постоянно потешался над буржуазией и признавал только то западное искусство, что в лучших своих произведениях высмеивало общество, породившее его. «Ваша свобода только в том, чтобы проклинать свою несвободу или иронизировать над ней», – ухмылялся он. «Неправда, – горячился Крис. – Ницше завещал: Свободен от чего – какое дело Заратустре? Свободен для чего…» «Бог умер, – говорил тот же ваш Ницше», – язвительно перебивал его Дипендра.

Мандала – песчинка за песчинкой. Длинные трубки, напыляющие «сам собой созревающий урожай». Монах наклонился, внимательно выписывая линию, потом поднял свой инструмент, ссыпая остатки синей мраморной крошки в коробочку с синей меткой и зачерпывая теперь широким концом трубки песок из зеленой. Монах был хрупкий и маленький, в маленьких очках и с белой повязкой, закрывавшей его рот и нос, чтобы неожиданным выдохом или вдохом не повредить тонкий песчаный узор. «Потому что он не сможет перекрасить», – подумал Павел Гергиевич. Блеснули стекла очков и монах приветливо улыбнулся, словно прочитав его мысли. Рядом простирался какой-то русский бородач. Он касался сложенными вместе ладонями лба, горла и сердца, опускался на колени и, положив руки перед собою на пол, шумно скользил вперед, вытягиваясь по полу во всей длине своего крепкого тяжелого тела перед изображением ламы, покровительствующего монастырю, откуда приехали монахи. «Где мой Вик?» – думал Павел Георгиевич, глядя на простирающегося бородача. Мысли, неясные воспоминания – одно за другим бесшумно мелькали в его голове. Он снова посмотрел на монаха, склонившегося над узором со своим длинным металлическим хоботком. В своей малиново-желтой рясе с подрясником тот был похож на большое экзотическое насекомое, присевшее у края фантастического цветка. Мандала незаметно разрасталась и теперь уже достигала в диаметре почти двух метров. Причудливые лабиринты, ходы, знаки и символы симметрично располагались по разноцветному узору. Уже постепенно проступала и внешняя форма – четверо врат, через которые можно символически войти в это жилище тибетского бога, оставив за спиной привязанности «эго» – добродетели и пороки, достижения и желания, разочарования и радости, удачи и неудачи, оставив все, что было, что будет и что есть ради того, чтобы… «Ради чего?» – горько усмехнулся Павел Георгиевич. Он хотел наложить на себя крест, а потом подумал, что это, наверное, неправильно, что здесь это, наверное, не хорошо, что креститься надо перед иконами. Он посмотрел на бородача, вздохнул и пошел к выходу. «Бог… Если бы не Нина, я бы и сам подался куда-нибудь в Оптину».