Бертон Уол - Высшее общество

– Ты хочешь сказать, чтобы не пришлось идти туда? – Она кивнула и зарделась.

– Ну уж нет! Я думаю, что ты слишком строга к себе. – Чем по-детски беспомощнее становилась Карлотта, тем рассудительнее и увереннее чувствовал себя Ходдинг.

– Я ничего не могла с собой поделать. Это так меня выматывает. И, кроме того, – она выдержала нужную паузу, – не менее важно хорошо вести себя по отношению к друзьям, а ведь мы с тобой стали такими близкими друзьями.

– Я не могу выразить… – начал Ходдинг.

– Нет-нет! – Она приложила надушенную руку к его губам. – Ты ничего не должен говорить. Это я должна благодарить тебя. Мне страшно не хотелось заниматься этим артритом. Я была в ужасе… Все эти люди хотят, чтобы я была очаровательной, а в душе я плачу. Но я не могу этого показать. – Она вздохнула и улыбнулась. – Ну что ж, если я и трусиха, если я и использовала тебя, я что-то должна была предпринять. А что я могла поделать? – Она развела руками и так энергично вздохнула, что Ходдинг почувствовал прохладное дуновение на своих еще влажных волосах. – Я выпишу им чек. – Она пожала плечами. Она храбро вскинула на него глаза и тут же опустила их.

– Ты ничего подобного делать не будешь, – ответил Ходдинг. – Это моя обязанность. В конце концов это я опрокинул на тебя стакан. И я не остался бы у тебя, если бы сам этого не захотел…

– Нет, дорогой, ты не должен так поступать. Мне так стыдно…

– Ну, прекрати, я настаиваю. Как ты думаешь, какова должна быть сумма?

– Дорогой, я и слышать об этом не хочу. Утром я позвоню брокеру и попрошу продать часть акций…

– Пять сотен? Тысяча?

– Нет, по крайней мере, двадцать пять сотен. Мне было бы за себя стыдно… Но что ты делаешь?

– Послушай, оставайся на месте, – строго сказал Ходдинг, склоняясь над чековой книжкой. – Двадцать пять сотен – это изрядная сумма.

– Но я не решилась бы предложить меньше. Эти бедняги рассчитывали на меня.

– Не надо ни о чем беспокоиться, – отозвался Ходдинг, выписывая чек, складывая его вдвое и кладя на ночной столик. – И, послушай, Карлотта, не позволяй им больше использовать себя. Это несправедливо. Ты понимаешь?

Она кивнула и закрыла лицо рукой.

– Иди сюда и поцелуй меня, прежде чем уйти, – попросила она, – но не смотри на меня.

Ходдинг нежно поцеловал ее, мельком увидев – он не сомневался в этом – полные слез глаза, скрытые за пальцами Карлотты.

– Я немного увеличил сумму, – произнес он, выпрямившись и направляясь к выходу, – для тебя.

– Милый, милый мальчик, – пробормотала она.

Едва лишь дверь за ним захлопнулась, Карлотта быстро потянулась за чеком. Тридцать пять сотен долларов! Но она не стала тратить время на самовосхваление. Квартира пропахла камфарой, и комнаты надо было проветрить. Кроме того, она чертовски проголодалась.

В то время как Ходдинг покидал квартиру Карлотты, в одном из западных кварталов Нью-Йорка небольшая процессия направлялась из заведения Макдугала в кафе неподалеку от Четвертой улицы. Впереди шла девушка по имени Ксения в накидке для пианино и туфлях на веревочной подошве. Под мышкой она сжимала посылочный ящик, в котором находились голограммы стихов; другой рукой она умудрялась держать кота по имени Исаак и мужчину по имени Исаак, одетого в костюм маляра и наигрывавшего на ходу на губной гармонике. За ними следовал Баббер Кэнфилд в обнимку с Клоувер. Несмотря на то, что он носил очки, Баббер внимательно смотрел под ноги, чтобы не наступить на шлепавшие сандалии Ксении. Баббер хотел купить губную гармонику, но ему было отказано в этом, и теперь он размышлял – что лучше: купить фабрику губных гармоник или предложить этому парню больше денег, когда представится удобный случай. Что касается кота Исаака и его тезки-мужчины, выпившего полгаллона муската, то он не торопился принимать решения, какими бы неотложными они ни казались.

Позади них, подобно тонкому хвосту воздушного змея, маленькими группками из выцветшего вельвета, тянулись полдюжины других людей более или менее поэтического склада и, как правило, худощавых. Одна из них, девушка по имени Ферн, называвшая себя Голондриной, носила на шее цепь из автомобильных поршневых колец, звеневших при ходьбе. Она жила с Клоувер в одной комнате во время учебы в школе.

Время от времени она простирала тонкую руку – а рост ее был больше 180 сантиметров – и, похлопывая Клоувер по голове, говорила: – Кло-Кло, боже мой!

Все эти звуки – звяканье колец, тихие жалобные звуки губной гармоники, шуршанье пеньковых подошв – гармонировали с дневным шумом городских улиц, и Клоувер пожалела, что уже давно не возвращалась к начатому стихотворению.