Бертон Уол - Высшее общество

Сибил сидела на высоком стуле и поедала консервированные персики прямо из банки. На ней были огромные трусы Жоржи, которые пришлось стянуть вокруг талии при помощи салфетки. Над крестцом торчал маленький хвостик, о который она вытирала запачканные сиропом руки. Жоржи, с взъерошенными волосами и массивными очками на носу, сидел, обложенный подушками, в кровати, держа альбом для зарисовок на своем большом, как бочка, животе. В камине горел огонь, а тяжелые бархатные портьеры закрывали окна, за которыми шел дождь.

– Это была студия моего отца. Это он научил меня рисовать, – сказал Жоржи. – Он любил женщин и только женщин. После своей смерти он оставил сотни зарисовок женщин. Я столько не нарисовал. И не думаю, что нарисую. Мне кажется, в то время было легче любить людей. Ты все персики прикончила?

– Нет, – рассмеялась Сибил. – Я только приступила ко второй банке. Мой животик уже округлился. Ты действительно считаешь, что тогда было легче любить людей?

Жоржи вырвал лист из альбома и начал рисовать на другом. Какое-то время он молчал.

– Да, я так думаю. Не знаю, почему. Для многих из нас ничего не изменилось. Слишком много денег, никаких обязанностей и так далее. Точно так же, как во времена моего отца. Но есть и отличия. Трудно понять, какие из них имеют значение.

– Хочешь я приду к тебе, и мы займемся любовью? – спросила Сибил. – Я чувствую себя с тобой так хорошо, так уютно.

Ей действительно было хорошо. Любовный спектакль Жоржи совершенно успокоил ее. Он был такой благородный, такой любящий, такой искусный. А своей просьбой попозировать для рисунка он добавил к ее хорошему настроению чувство преклонения – сладчайшее из чувств. Было что-то невероятно успокаивающее в том, что она воплощалась, овеществлялась на этих широких плотных листах бумаги, которые так музыкально падали на пол. Образ ее красоты был больше не призрачной мечтой, а реальным фактом. Его карандаш скользил по листу альбома и вновь воскрешал пережитое ею удовольствие – глаз знатока и неутомимые руки одновременно неторопливо ласкали ее кожу.

– Нет. Съешь еще персик. И держи голову прямо. Я скажу, когда можно опустить. Так на чем мы остановились?

– Ты говорил о различиях, но ты не знаешь…

– Да. И спасибо тебе за чувства. Я ощущаю то же самое.

Итак… – он постучал кончиком карандаша по губам, пытаясь привести свои мысли в порядок. – Я назвал два отличия, ты можешь продолжить сама. Прежде всего, отец не заботился о деньгах. Совершенно не заботился. Конечно, только сумасшедший мог в его время задаваться вопросом, имеет ли право человек стремиться к возможно большему богатству? Если бы на его долю выпала удача, его друзья поздравили бы его, а бедняки стали бы завидовать ему. Но никто бы не считал, что он согрешил. С другой стороны, знаешь, мой отец мог себе позволить быть либо до безумия жестоким (такие звери были), либо – до безумия добрым. Он предпочел быть добрым. А почему бы и нет? Учитывая то, что он не подхватил сифилис и не заболел раком, что еще помешало бы ему наслаждаться жизнью! Все это сделало его очень счастливым и он верил в будущее. И он мог позволить себе верить в то, что и другие люди наслаждаются жизнью так же, как и он. Некоторым он даже помог и очень помог.

Сибил поднесла к губам банку и выпила сок.

– Осторожно, не порежься, – сказал Жоржи, – и не двигайся хотя бы несколько секунд. Поверни этикетку ко мне.

В ее голосе зазвучал глухой металл, как у механической игрушки, так как она говорила в банку. Жоржи улыбнулся. Нет, она не игрушка, эта женщина. Она – персик, но не консервированный. Свежий, спелый, ароматный персик, который со временем станет еще лучше. Он вздохнул.

– Сними трусы, я хочу нарисовать тебя как ты есть. Сибил распустила узел салфетки, и трусы соскользнули с нее.

– О'кей? Сойдет?

– О'кей. Откинь голову. Возьми банку. Подними выше. Так.

– Надежда нам помогает, – с трудом выговорила Сибил, а потом помолчала. – Я надеюсь выйти замуж на днях.

– Хорошо. Но только не за этого глупого мальчишку.

– Не за него. Я не скажу тебе, за кого, это – тайна.

– Я никому не проболтаюсь. Выше голову.

– Нет, не скажу.

– Хорошо. Но ты ведь любишь его?

– Да.

– Даже когда я занимался с тобой любовью, ты не забывала его?

– Ни на минуту. Я не хотела обидеть тебя…

– Ты меня не обидела. Выше голову.

– Я хочу сказать, ты был мне нужен. Ты сделал меня очень счастливой. Но все равно это по-другому, чем с ним.

– Хорошо. Тогда люби его. На свете осталось мало вещей, которых не поразило безумие. Все мы сумасшедшие. Действительно, сумасшедшие. Только кое в чем мы сохранили разум. Любовь. Благопристойность – честность, ты бы сказала. И, конечно, доброта. Это очень важные вещи. Очень важные.