Чимаманда Адичи - Американха

Телефон у него звонил уже какое-то время — бесконечное глухое жужжание в кармане. Наконец он извлек его, глянул на экран и сказал:

— Извини, нужно поговорить.

Она кивнула и вернулась внутрь, решив, что, наверное, это жена. В гостиную доносились обрывки разговора, его голос возвышался, стихал, вновь возвышался, Обинзе говорил на игбо, а когда вошел в комнату, скулы у него сделались жестче.

— Все в порядке? — спросила она.

— Это пацан из моего города. Я оплачиваю ему учебу, но у него возникла эта чокнутая самонадеянность, и сегодня утром он мне прислал эсэмэску, что ему нужен мобильный телефон и не мог бы я выслать его до пятницы. Пятнадцатилетний пацан. Во наглость-то. И теперь вот названивает. Ну я его и поставил на место — сказал, что не будет ему больше и стипендии, пусть испугается, глядишь, здравого смысла прибавится.

— Он тебе родственник?

— Нет.

Она ждала продолжения.

— Ифем, я поступаю, как полагается богатым людям. Я оплачиваю учебу сотне школьников из моей деревни и из деревни моей матери. — Он произносил это все с неловким безразличием: ему на эту тему говорить не хотелось. Он подошел к ее книжному шкафу. — Какая красивая гостиная.

— Спасибо.

— Ты все книги перевезла?

— Почти.

— А. Дерек Уолкотт. [231] Дерек Элтон Уолкотт (1930–2017) — поэт и драматург, уроженец Сент-Люсии, лауреат Нобелевской премии по литературе 1992 г.

— Обожаю его. Наконец-то начала понимать кое-какие стихи.

— Вижу Грэма Грина.

— Взялась читать его из-за твоей мамы. Люблю «Суть дела».

— Пытался осилить после ее смерти. Хотел полюбить. Думал, может, если бы я смог… — Он прикоснулся к книге, голос замер.

Его тоска тронула Ифемелу.

— Это настоящая литература, такие жизненные истории люди будут читать и через двести лет, — сказала она.

— Ты прям как моя мама, — сказал он.

Обинзе казался одновременно и знакомым, и нет. Сквозь раздвинутые шторы поперек комнаты падал полумесяц света. Они стояли у книжного шкафа, она рассказывала ему, как впервые прочитала «Суть дела», он слушал — с этой своей пристальностью, будто глотал ее слова, как напиток. Они стояли у книжного шкафа и смеялись, вспоминая, как часто мама пыталась заставить его прочесть эту книгу. А затем они стояли у книжного шкафа и целовались. Сперва легонько, губы к губам, а потом — касаясь языками, и она ощутила себя бескостной в его руках. Он отстранился первым.

— У меня нет презервативов, — сказала она бесстыже — сознательно бесстыже.

— Я не догадывался, что к обеду нужны презервативы.

Она игриво стукнула его. Все ее тело захватили миллионы неуверенностей. Смотреть Обинзе в лицо не хотелось.

— Ко мне тут девушка ходит убирать и готовить, и потому у меня в морозилке полно супа, а в холодильнике — джоллофа. Можем пообедать здесь. Хочешь что-нибудь выпить? — Она направилась в кухню.

— Что случилось в Америке? — спросил он. — Почему ты прервала связь?

Ифемелу продолжала идти в кухню.

— Почему ты прервала связь? — повторил он тихо. — Прошу тебя, расскажи, что случилось.

Прежде чем сесть напротив него за маленький обеденный стол и рассказать ему о пошлых глазах тренера по теннису в Ардморе, Пенсильвания, она налила им обоим манговый сок из пакета. И выложила Обинзе мелкие подробности о кабинете того человека, какие были все еще свежи в ее памяти — стопки спортивных журналов, запах сырости, — но когда дошла до того, как он повел ее к себе в комнату, сказала попросту:

— Я разделась и сделала, как он просил. Уму непостижимо, отчего я намокла. Презирала себя. Правда — презирала. Чувствовала так, будто, ну, не знаю, предала себя. — Она затихла. — И тебя.

Многие долгие минуты он молчал, опустив глаза, словно впитывая сказанное.

— Я не очень-то, в общем, про это думаю, — добавила она. — Помню, но не застреваю, не позволяю себе там застревать. До чего же странно говорить об этом. Кажется, дурацкая причина, чтобы пустить по ветру все, что у нас было, но именно поэтому шло время — и я попросту не понимала, как это все исправить.

Он по-прежнему молчал. Она уставилась на карикатуру Дике в рамке, висевшую на стене, уши комически заострены, и пыталась понять, что Обинзе чувствует.

Наконец он произнес:

— Не могу представить себе, до чего плохо тебе было — и до чего одиноко. Надо было тебе все рассказать мне. Как же я жалею, что ты не рассказала.

Она услышала его слова, как музыку, и почувствовала, что дышит неровно, хватает ртом воздух. Плакать она не могла, это же бред — плакать о такой давности, но глаза налились слезами, в груди возник валун, горло жгло. Слезы — чесучие. Она не издала ни звука. Он взял ее за руку, лежавшую на столе, обеими своими, и между ними проросло безмолвие — древнее безмолвие, знакомое обоим. Ифемелу была внутри этого безмолвия — невредима.