Чимаманда Адичи - Американха

— Да. Она ко мне обратилась, но у нее по моим меркам бюджет слишком маленький. Эта девушка так и не поняла первого правила жизни в Лагосе. Замуж выходят не за мужчину, которого любят, а за мужчину, который тебя лучше всех содержит.

— Аминь! — сказала Раньинудо, хохоча. — Но иногда в одном мужчине сходится и то и другое-о. Сейчас волна свадеб. Когда придет моя очередь, Отче наш? — Она глянула вверх, вскинула руки, как в молитве.

— Я говорила Раньинудо, что ее свадьбу устрою без всякой комиссии, — сказала Прийе. — Твою тоже, Ифем.

— Спасибо, но, думаю, Блейн предпочтет праздник без чинов, — сказала Ифемелу, и они все рассмеялись. — Устроим, наверное, что-нибудь скромное, на пляже.

Иногда она верила собственным вракам. Она почти видела их с Блейном, в белом, на карибском пляже, в окружении немногих друзей, бегут к импровизированному алтарю из песка и цветов, а Шэн смотрит и надеется, что кто-нибудь споткнется и упадет.

Оникан — старый Лагос, кусочек прошлого, храм угасшего величия колониальных лет: Ифемелу помнила, что дома здесь сутулые, некрашеные, неухоженные, по стенам плесень, петли ворот ржавые, обессиленные. Но девелоперы теперь ремонтировали и сносили, и на первом этаже свежеотделанного трехэтажного здания тяжелые стеклянные двери открывались в вестибюль, выкрашенный в терракотовый оранжевый, где секретарша Эстер с приятным лицом сидела перед маячившими на стене исполинскими серебряными буквами ЖУРНАЛ ЗОЭ. Эстер переполняли некрупные амбиции. Ифемелу представляла, как она роется в ношеной обуви и одежде на боковых стеллажах «Теджуошо-маркета», отыскивает лучшее, а затем без устали торгуется с хозяином. Она носила опрятно выглаженные наряды и потертые, но тщательно начищенные туфли на каблуке, читала книги из разряда «Как молиться, чтобы преуспеть», с шоферами общалась высокомерно, а с редакторами — подобострастно.

— Эта сережка у вас, ма, очень изящная, — сказала она Ифемелу. — Если соберетесь ее выбросить, отдайте, пожалуйста, мне, я вам помогу ее выбросить.

И она беспрестанно звала Ифемелу к себе в церковь.

— В это воскресенье придете, ма? Мой пастор — очень могущественный божий человек. Столько людей свидетельствует о чудесах, которые у них в жизни случились благодаря ему.

— Почему вы считаете, что мне нужно к вам в церковь, Эстер?

— Вам понравится, ма. Это одухотворенная церковь.

Поначалу от этого «ма» Ифемелу было не по себе — Эстер на пять лет ее старше, но положение, конечно, превосходило возраст: Ифемелу — редактор отдела очерков, у нее визитки, шофер, а над головой витает дух Америки, и потому даже Эстер ожидала, что Ифемелу будет изображать мадам. Она и изображала — говорила Эстер комплименты, шутила с ней, но всегда и игриво, и снисходительно, а иногда дарила Эстер вещи — старую сумочку, старые часы. Так же вела себя и с шофером Айо. Жаловалась на его лихачество, угрожала уволить, если он еще раз опоздает, просила повторять свои указания — убедиться, что он все понял. И все же постоянно слышала противоестественную писклявость у себя в голосе, когда все это произносила, и никак не могла убедить в мадамности даже себя саму.

Тетя Онену любила повторять:

— Мой персонал — в основном выпускники иностранных вузов, а эта женщина из «Стекла» нанимает какую-то шушеру, не способную знаки препинания во фразе расставить!

Ифемелу представляла, как тетя Онену произносит это на каком-нибудь званом ужине, «мой персонал в основном», и журнал от этого кажется крупным кипучим предприятием, хотя в редакции работало трое, административкой занималось четверо, и только у Ифемелу и Дорис имелись заграничные степени. Дорис, тощая, с запавшими глазами вегетарианка, заявляла, что стала вегетарианкой, как только смогла, говорила с подростковым американским акцентом, из-за чего ее повествовательные фразы звучали как вопросы, — за исключением бесед с матерью по телефону: тут в ее английском появлялась плоская невозмутимая нигерийскость. Ее длинные систерлоки [205] Тоненькие дреды, результат особого очень точного и мелкого разделения волос на пряди с помощью специального приспособления. выгорели на солнце до меди, одевалась она тоже причудливо — белые носки и броги, мужские рубашки, заправленные в велобриджи, — сама Дорис считала свой стиль оригинальным, а все в конторе прощали ей его, потому что она вернулась из-за границы. Макияж не носила, если не считать ярко-красной помады, придававшей ее лицу некую эпатажность, этакая алая рана, в чем, возможно, и состоял замысел, но кожа без прикрас тяготела к пепельно-серому оттенку, и первый порыв Ифемелу, когда они познакомились, — предложить хороший увлажнитель.