В качестве тяглового устройства для выбирания якорной цепи на гидрографе был установлен брашпиль – горизонтально расположенная катушка с электроприводом. Когда-то, очень давно, в этот комплект входил и автоматический выключатель, препятствующий излишнему натяжению цепи. Он щелкал всегда не вовремя и очень мешал работе боцманской команды, а поэтому, когда кто-то его утащил, жалеть об этом не стали. Сегодня, как и всегда, пожилой мичман – старшина боцманов Василий Степаныч опытным взглядом взвешивал натяг цепи и руководил работой брашпиля, вытягивавшего цепь при съемке с якоря. Трудно теперь объяснить случившееся, но факт остается фактом – цепь лопнула. Корма гидрографа при этом чуть задралась и с плюханьем шлепнулась о воду. Вторым чудом было то, что никого при этом не убило. Мичман бросился в сторону клюза, [27]свесился за борт и застыл, пронзая взглядом толщу воды. Не исключено, что он видел дно и наш якорь, зацепившийся за монолитный постамент. Понимая, какое горе испытывает боцман, командир, сдерживая собственный гнев, подошел к нему и, тихонько похлопав по плечу, произнес:
– Брось, Вася. Не жди. Не всплывет.
Мичман горько всхлипнул, но продолжал находиться в оцепенении до тех пор, пока его под руки не препроводили в лазарет. Поляныч дал указание отпоить его валерьянкой, но к вечеру от боцмана сильно несло спиртом, и он активно озвучивал версию о мстительных духах Атлантиды, которые, слава Богу, удовлетворились железякой в полтонны в качестве отступного, и только-то.
***
Еще до прохода Гибралтарского пролива стало известно, что так и не дождавшийся нас эсминец был отправлен в зону Суэца для обеспечения чего-то очень ответственного, но не подлежащего разглашению. Нам же с Леней было предложено оставаться пока на месте, перемещаясь вместе с гидрографическим судном в сторону Дарданелл и далее в Главную Базу.
– Ага, – сказал я себе, – там, небось, зима. А я без шинели, не говоря уже о Леониде. Ладно, на корабле не пропадем, Поляныч выручит. Это точно.
Вот уже несколько дней боцманская команда и несколько талантов, к ней примкнувших, ваяли деревянный якорь. По судну были собраны всевозможные древесные материалы, ставшие элементами муляжа. К концу творческой экспансии на баке было выставлено два одинаковых черно-битумных изделия. Только очень внимательный и въедливый наблюдатель был способен отличить деревяшку от железяки с расстояния в несколько метров. Необходимость этой работы диктовалась двумя важными причинами. Во-первых, утрата якоря для любого корабля – дело позорное и пакостное, ибо может стать поводом для издевок и острот недоброжелателей. Говорят, что не одному командиру такой казус становился неодолимой преградой для карьерного роста. Про таких командиров с издевкой говорили, что они якоря в море посеяли, и, как правило, не вспоминали ничего хорошего. Во-вторых, требования международных регламентов по проходу Черноморских проливов не допускали отсутствия существенных элементов якорного оборудования на кораблях. Пойманному за нарушение правил грозил штраф, сумма которого была вполне сопоставима с мечтой любого нормального человека о полном финансовом блаженстве. Короче, достойный искреннего восхищения муляж был аккуратно и прочно размещен в клюзе и служил предметом тихой гордости боцмана.
– Нет, – сказал Поляныч, – мы на этот якорь становиться не будем, беречь его надо. Представь, Вася, – продолжал он, обращаясь к виновнику торжества, – какая будет хохма, ежели он поплывет у тебя по морской поверхности, лапами загребая на виду у флотской общественности! Крепи надежнее, чтоб не вывалился, не дай Бог, при швартовке.
Уже через неделю после операции мы с фотографом проявили пленки и сделали пробные отпечатки. Лодка вышла превосходно. Все детали и оборудование четко просматривались на снимках. Были видны лица членов экипажа на рубке и надписи на кепках. Я начал было опухать от вполне законной, как мне казалось, гордости, однако настораживало поведение фотографа. Если до операции он придавал нашей работе огромное значение и считал ее чуть ли не важнейшим делом своей жизни, то, лишившись аппендикса, утратил и интерес к фотографии. Теперь главным в его беседах были не ракурс, диафрагма и экспозиция, а чувство единства природы и сознания, почерпнутое им в постоперационном периоде под действием наркоза. Он утверждал, что видел свет, которого нет в этом темном мире. Я попытался осмеять его измышления, но натолкнулся только на скорбь в его всепрощающем взоре. Извиняю тебя, неразумного, говорили, казалось, его глаза.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу