Сергей Литовкин - Никому ни слова

– Волной смыло, – сказал я, отдавая бумажку и постукивая по колену потухшей трубкой, – штормило.

Прочитав текст, техник испуганно попытался поймать мой взгляд, однако я сосредоточился и с выражением лица побитого судьбой, но живучего и еще грозного пирата произнес:

– На Флоте бабочек не ловят!

***

Изделие под индексом «ОО-2700-у-ЭЗ» успешно списали с материального учета. Скорее всего, никто даже не вникал в суть доставленной мною бумаги. Печати и подписи были на месте и сомнений не вызывали. Была и еще одна причина не слишком-то копаться в тонкостях. Как мне по секрету сообщили, при изготовлении рельсины на нашем заводике на нее ошибочно или злокозненно записали трудозатраты, достаточные для строительства небольшого корабля. Изделие по учету числилось если не золотым, то уж точно серебряным. Все были рады спрятать концы в воду, особенно – в морскую.

***

С тех пор прошло двадцать лет, и я решительно бросил курить. Всерьез.

Заболел фотограф. Не смертельно, но довольно тяжело. Если б это случилось в фотоателье на Приморском или на Большой Морской, тогда нечего было бы и рассказывать. Но это был не рядовой кустарь, а военно-морской ас экстра класса в звании мичмана, правда, самоучка, как, впрочем, и множество других, небесполезных для флота специалистов.

Долбануло его, буквально, в бок. Аппендицит. Вроде, не проблема: вырезать да зашить. Однако произошло это на гидрографическом судне в западном Средиземноморье. При этом судно следовало через Гибралтар для выполнения задания, главным действующим лицом которого как раз и был этот самый мичман, от которого требовалось засечь, подкрасться и сфотографировать во всех видах новую американскую атомную подводную лодку, по всем данным пересекающую Атлантику по пути в Испанию в подводном, естественно, положении.

Америкосы по понятным причинам фотографироваться не очень любили и всплывали только почти у самого побережья, что препятствовало получению приемлемых снимков. Если, конечно, не впереться по-нахалке в чужие терводы и не приблизиться к объекту на дистанцию фотозалпа. Можно было, наверно, и чуток подождать, когда в зарубежных журналах появятся качественные изображения лодки на стапелях, на ходу и у причалов. Обычно больших задержек с этим в семидесятые годы прошлого века не было: налогоплательщикам исправно демонстрировали этих монстров, сжиравших их трудовые доллары в лихорадочных попытках запугать «красных», то есть нас, а заодно и своих – «синих», наверно, или «голубых». Мы ведь их именно такими цветами рисовали на своих оперативных картах. Впрочем, не в цветах дело; руководство требовало изображения новой супостатской подлодки безотлагательно, с обычным в СА и ВМФ сроком готовности – вчера и до обеда, что обсуждению не подлежало. Потому-то и был послан специалист по фотосъемкам с двумя ящиками уникальной техники, хитрыми объективами и многими километрами пленок. И на тебе – заболел.

Корабельный доктор на гидрографе, старлей Веня, был врач толковый, но вовсе не хирург, а дерматолог по призванию и основной специальности. А посему диагноз он поставил дня через два, пощипав кожную складку на пузе мичмана, пролистав стопочку своих справочников и переговорив в телеграфном режиме с флагманским медиком эскадры, тертым и опытным, как старая повитуха. Тот, мудрствуя лукаво, сообщил, что, согласно собранной им за многие годы статистике, у моряков в этом месте может быть только один дефектный элемент – аппендикс. По его словам, дети, женщины, алкаши, слесаря, бухгалтера, администраторы и прочие штатские типы с подобными симптомами способны страдать десятком различных заболеваний, что моряку – ни к лицу, ни к заднице. Поэтому, утверждал заслуженный мастер скальпеля, надо без тени сомнения и интеллигентских раздумий удалять к чертовой бабушке лишний отросток, пока тот не рванул, как старая якорная мина, сорванная штормом с вечной привязи и выброшенная к причалам.

На живом человеке Вениамин раньше ничего более серьезного, чем волосы, ногти и прыщи, не терзал. Оперировать в одиночку он отказался категорически и потребовал себе в ассистенты хотя бы такого же пытливого медика, каким был сам. И надо же было случиться, что поблизости, в суточном переходе, оказался только один советский корабль – эсминец, на котором служили добрый доктор Леня и я.

Леня тоже не был хирургом, а имел прекрасную специальность анестезиолога, что позволяло ему безапелляционно заявлять о своей способности вырубить кого угодно по мере необходимости. Иногда, когда доктор был обижен или слишком возбужден, он обещал вырубить всех без исключения. Звучало это несколько самоуверенно, учитывая его небольшой рост и худощавое телосложение. Вместе с тем, он смело применял на нас все имеющиеся знания и заблуждения, а в прошлом месяце произвел уже вторую за этот поход операцию по удалению аппендикса. Его жертвой на сей раз оказался мичман Мизин, старшина команды БЧ-2, известный своей прижимистостью. На корабле с недоверием отнеслись к известию, что тот дал у себя что-то вырезать. Ассистентами в ходе данного действа были кок Слава и я. Кок был выбран, естественно, благодаря своему опыту работы с соответствующими продуктами животного происхождения на камбузе. Вторым подручным я оказался случайно, пытаясь выпросить у доктора стакан спирта для празднования Дня Парижской коммуны. Он пообещал выделить даже больше запрошенного, но при условии моей встречной поддержки в ходе предстоящей операции. Добровольцев не было. А на прошлом аппендиците, увидев первый неглубокий, но кровавый разрез, штатный санитар отключился и чуть было не угодил головой в операционное поле. Была небольшая качка, и, к счастью, его отшатнуло в сторону. Я нерешительно колебался с ответом, но Леня подкупил меня заявлением об ограниченности перечня лиц, достойных доверия. По его мнению, в этот круг, кроме нас с ним, могли войти еще человека два-три, которые отсутствовали ныне в ближайшем и отдаленном окружении. Операция и праздник Коммуны прошли успешно.