Сергей Шаргунов - Вась-Вась

Сны будут рядом, как наши головы на подушках, но не сольются в единственный сон для двоих.

Мне приснился городской дом из детства, второй этаж, в окне?- весна. Первые листочки, клейкие, склеивают веки, если пристально смотреть. Сон в окне. Сон во сне.

Была Пасха. Крупный план. Темно-коричневый кулич с белоснежной глазурью на макушке и много яиц, простых, луковых, разрисованных цветными карандашами моей детской рукой.

Крупный план. Букет столовых серебрящихся приборов на красной скатерти.

Звонок в дверь.

– Христос воскресе! – закричал я вместо “кто там?”.

Жозефина стояла на лестничной площадке. Я сразу узнал ее. Облик ее был невнятен, но она пришла из прежних снов.

– Я очень добрая, мой отрок! – Нежная музыка речи.

Следующий кадр. Гостья стала четче, но с лицом Наташи. Она откусила половину от широкого куска кулича, крошки посыпались, упали на скатерть и на ее зеленое платье, снежинка забилась в декольте.

Ободряющая улыбка.

Крупно. Смуглые пальцы на красной скатерти с дрожью перебирали приборы. Они оживали и очеловечивались от ее прикосновений.

– Это мои детки! – заблестела застенчивая ложечка, затрепетало отважное ситечко.

– Это мой брат! – глубокий щедрый половник.

– Это ты! – мечтательная вилка.

– Будь таким! – кошмарный нож с черной рукоятью.

Я проснулся. Плакал ребенок. В комнате синел рассвет.

– Чщ, чщ, чщ… – Голая Аня повисла над детской кроваткой: – Чщ, чщ, чщ…

Я заснул опять и пробудился совсем, когда пустую комнату заливало солнце. Со двора слышался клич:

– Время отступать!

Завернувшись в простыню, я прошлепал к окну и высунулся:

– Куда это вы?

– Не спешили бы… – протянула Аня с крыльца.

– Москва зовет! – Ульяна криво усмехнулась. – За все спасибочки! Ванька – красавчик! Всем чао какао! Ты идешь или нет? – пронзительно прикрикнула она.

– Сейчас. – Петя подступил к окну.

Правая рука под кожанкой выглядела вдвое шире левой. Ну да, перемотанная.

– Дала. – Сказал он одними губами.

– Что?

– Дала! – выкрикнул он беззвучно, мятежно округляя глаза. Воровато оглянулся, увидел Ульяну у калитки. – Ладно, до скорого.

Опрометью побежал. Прихрамывая.

Из окна я видел на земле, и на траве, и на железных краях умывальника бурые разводы. Кровь Пети, смешанная с водой. Над кровавыми пятнами плясали две черные большие бабочки. Они колыхались, довольные, так, точно одна другой анекдот травила. Затем менялись ролями. Они могли бы вести насекомье шоу. Может, и вели вечерами, а сейчас репетировали.

– Здорбово! – В сад шагнула Наташа.

Лиловая отметина под глазом.

– Как ты, Наташенька? – спросила Аня.

– Не спала, блин. Наши всю ночь гудели. Трындец! Мой вообще никакой.

Она взялась за коляску, встряхнула (коляска в ответ промолчала), развернула.

– Проспится кобель! – Траурная шелуха семечек полетела из-за ее плеча.

С безвольной мукой я проводил ее спину.

– Пока, Наташ! – крикнула Аня.

Калитка бахнула. Я уткнулся взглядом в эту серую старую деревянную калитку. Мое тело обмякло. Я вернулся в кровать и обнялся со своей простыней крепко-накрепко.

Лежал и думал: вдруг проснусь – синий?

Думая об этом тупо, заснул.

Меня не посетили сновидения. Блики и тени, мазки золотистого и сизого, секундные и нескончаемые промельки.

Я охнул. Аня сидела за столом у окна и, углубившись в неуклюжие дачные очки, играла на ноутбуке. Щелканье из пластмассовой тетради.

– Который час?

– Пять скоро.

– Ох, сколько же я спал? Почему так много?

– От страха? – Ее голос уколол презрением.

– А Ваня где?

– Спит в коляске.

– Наташа?

– Ушла недавно.

Голый, в шлепанцах, вышел во двор. Следы крови исчезли, но вокруг раковины было скользко от воды. Она стеклась в ямку посередине пятачка, и там образовалась лужица.

Включил воду. Прополоскал рот. Кровавый привкус ржави.

В воздухе росла тревога. Закричали наперегонки вороны. Дохнуло холодом, сладко и внушительно.

Дождя еще не было, это раззадоривало ворон. Они вопили, кружась, будто бы гадая, на чью перелететь сторону – старого или нового.

Новое побеждало. Мир источал энергию духоты, волю к насилию. Мир напрягся, словно силач, который, обливаясь липким потом, вот-вот поднимет свинцовую штангу, вытянет до небес, и грохнет оземь, и разревется счастливо и жалобно под шквал аплодисментов и слепые вспышки.

Налетевший ветер работал рывками: сильный рывок и послабление. Рывок – и отпустило. Ветер делался холоднее, с очередным рывком он стал ледяным. Ветер был чистой жаждой – обморочной физической страстью перехода в другое измерение, где хохочут и сверкают водопады. Ясно было по этому ветру, что прогретая жизнь, вялая вырожденка, опротивела всей природе, что верхи, мрачные тучи, больше не могут, а низы, шипящие пышно травы, уже не хотят.