Кир Шаманов - Дурные дети Перестройки

— Это Слива. Будет просить чек пожирнее.

— Откуда ты знаешь?

— Он каждый день в это время приходит, после работы.

Открывает окно, и действительно, Сливин голос:

— Привет, мне Гарыныча, на 100 рублей, подлечиться.

— Давай бабки.

— Ты только посмотри чек пожирнее.

— Конечно, — Виталик берёт обычный чек на 0,1, хладнокровно с блуждающей улыбкой отсыпает половину и забодяживает туда 0,2 сахарной пудры. Я, удивлённый такими пропорциями, говорю ему, смеясь:

— Виталик, как ты можешь так много пудры сыпать? Он ведь заметит, что это бадяг! Палево.

— Ничего, Слива любит чеки «пожирнее»! Он всегда просит пожирнее, я ему раньше как всем продавал, но он всегда жаловался, а теперь всегда рад.

И, передавая ему чек, заговорщицки говорит:

— Вот, са-амый жирный!

Потом как-то получилось, что Виталик задолжал Сливе двести рублей. А я Виталику должен был четыреста за ворованный велосипед, который я у него купил в кредит, но не успел отдать деньги, так как Виталик сел в тюрьму. И вдруг, погожим утром, ко мне приходит некое наркотское уёбище Костя Левин и говорит, что он, мол, от Сливы, и что он хочет зачётом у меня виталиковский долг забрать! Видимо, они как-то так договорились, что Слива как бы нанял себе боевика. Так вот, этот Костя так раздухарился, что даже неосторожно намекнул, что я что-то там продинамил, и что, мол, не хочу ли я получить за это динамо пиздюлей?! Сам же еле на ногах стоит от отходняков.

И действительно, Слива чего-то мямлил пару недель назад, пытаясь переводить стрелки туда-сюда, но не до такой же степени, чтобы ко мне тревожных доходяг присылать. Посылаю Левина вежливо нахуй, встретив сомнение в необходимости мгновенно исчезнуть, вспыхиваю приступом ярости. Он сразу же получает ногой в пах и, когда начинает сгибаться, по лицу. Даю дружеское напутствие для Сливы:

— Передай Славику, чтобы лучше мне не попадался. — А Левин чего-то уже мычит, мол, нет ли у меня курнуть или немного ширева. Даю ему пинок, он раскручивает пропеллеры и исчезает в глубине лестничных пролётов, закрываю дверь.

Костину кровь в парадняке убирает моя бывшая бригада дворничих, неудобно. Очень сильно обиделся на Сливу, вывел его из гравитации, шокированный мыслью, что его придётся бить.

Как-то, пару месяцев спустя, шёл мимо беккеровского дома на шевчуковский рок-фестиваль, и во дворе увидел Сливу и Алёну. Оба раскумаренные, Слива с бутылкой лимонада «Буратино» и чипсами, в дебильных, зеркальных велосипедных очках с розово-фиолетовыми дужками. Что-то было в них тогда не то, да и встреча была неприятна всем. Бить я его, конечно, не стал, но как-то пыталась сохранить былое только Алёна, я вяло её поддерживал, Слива наполовину ссал, наполовину говнился. Но что-то в этом всём было не то. У Алёны были какие-то слишком красные губы, какая-то плоскость и двухмерка, как-то всё было сочно и вместе с тем смазано. Я списал на то, что они заметно поисторчались. Но оказалось, это была уже «печать смерти». Сказали, что живут на Приморском проспекте в съёмной комнате, оставили телефон, про долг ничего. Звонить не собирался. Ушёл побыстрее с невнятным осадком, впереди был «Юбилейный» и мой последний в жизни концерт Свиньи. А через месяц доходит слух, что оба умерли.

Я, как старый торчок, сразу подумал, что Слива гасится, спёр что-нибудь или взял на реализацию — и уехал в Сибирь или ещё куда. Звоню Сливиной матушке:

— Славу или Алёну можно?

— Вы знаете, они умерли, не звоните сюда больше.

Я прихуел, но надеялся, что всё-таки разводка, многие торчки так шифровались. Потом встретил Вику, Славину «половинку» по дианетике, она была на похоронах и рассказала:

— Алёнка ушла с утра на работу, в ларёк. Кажется, поссорились они. Не могли найти её несколько дней. Нашли на чердаке через три дня, повесилась. Оказалось, беременная, на пятом месяце. Слава неделю из комнаты этой съёмной не выходил. Сломали дверь, а он тоже уже три дня как висит. Золотая осень, девяносто восемь.

Хлипкий юноша Митя, тот самый, что сдал Антона, был обладателем очаровательных глаз с пушистыми ресницами, веснушек и западлянного характера, сформированного в значительной мере намажоренным семейным бытом мамы, сотрудницы «Интуриста». Небесной голубизной своих очей и показной покладистостью Митя пробивал себе дружеское отношение в социуме, в честном же бою всегда трусил.

Знакомство с ним началось с сексуально-подростковой эпопеи, развернувшейся над только оформившимся телом Ани Гуровой, у которой мы и пересеклись с Митяем впервые. Аня любила моего друга по двору, Вову Саара — Сардину, её одноклассника. Как оказалось, Митя тоже учился в их классе, правда не в нашей «немецкой», а в соседней «английской» школе, было нам всем по двенадцать, что ли, лет, почти дети.