Андрей Битов - Преподаватель симметрии. Роман-эхо

Так что не следует думать, что отношения их были безоблачны. Безоблачен был один Гумми.

К тому же Гумми влюбился в Джой. И, по-видимому, именно в нее, а не в портрет, как полагал доктор, не забыв пристрастия Гумми к дешевым открыткам. Фотография была выполнена в этот приезд Джой и получилась удачно, вернее, удачно не получилась: Давин снимал впервые, неточно установил фокус, недодержал в проявителе… вышло чудо. Это белое сверкающее пятно волос и улыбки, сливающихся с ослепленной листвою куста за спиною… «Не смейся! Не шевелись!» — а она как раз и рассмеялась и повернулась, и этот поворот и эта улыбка так и остались, застигнутыми, но не пойманными. Мгновение не остановилось и было прекрасным. Казалось, Джой сейчас дообернется, и тогда наступит счастье. Потому что именно счастье — вышло здесь лицо ее. Не в том смысле, что она «лучилась счастьем» — этого как раз, если присмотреться, не было — даже какая-то тревога просвечивала сквозь этот все заливший свет… Она сама — была счастье. То, что есть только сейчас, но не в следующее мгновение, есть вообще, но не у тебя, не в руках…

— … Гумми? Проходи, проходи. Что ты там мнешься в дверях? Проходи, садись. Что тебе, Гумми?

— Я хотел сказать… Я не могу найти второго такого же камешка.

— Какого камешка?

— Вам вчера так понравился камешек, который я принес. Я хотел найти еще…

— Ничего, ничего. Гумми, еще найдешь.

— Нет, не найду.

— Не огорчайся. Гумми.

— Я понял, что нельзя специально… специально не найти… найти — это случайно… нельзя найти, что хочешь…

— Что ты хочешь этим сказать?

— Найти — это не нарочно… это… — И тут голос Гумми странно затрепетал и осекся, а Давин прервал бег пера: в чем дело?.. — Я бы отдал жизнь.

— Что? что такое? — растерялся Давин: Гумми моргал, словно глядел на яркий свет, там, над доктором… Давин обернулся и увидел Джой. Он увидел именно ее, а не портрет. Ока была там, в саду, на ярком солнце, будто у него над головой было окно, и она смеялась, что Роберт до сих пор не знал об этом. Давин помотал головой и снова столкнулся с молитвенным взглядом Гумми — именно он освещал Джой. Портрет потух.

— За что ты бы отдал жизнь? — суховато спросил доктор.

— За такую красоту я бы отдал жизнь, — потрясение повторил Гумми, во рту у него опять была каша.

Давин вспомнил те открытки на вокзале и усмехнулся нехорошо.

— Ладно, ладно. Гумми, — сказал он отрывисто. — Ступай. Ты мне мешаешь работать.

«Милая Джой! — писал он. — Ты и не представляешь, какое впечатление произвела ты, вернее, твой портрет, на моего Гумми…»

— Смотрите, вон идет доктор со своим идиотом! — воскликнули таунусцы в первый же раз, как увидели их вместе. — Смотрите, вон идет доктор со своим идиотом! — воскликнули они во второй.

И если бы они подслушали (а они подслушали…), о чем говорит этот маленький и лысый Дон Кихот со своим высоким и знойным Санчо Пансой… о чем они могут друг с другом беседовать, кичливый книгочей и круглый идиот, то их предположение, что доктор и сам не прочь подлечиться, настолько бы подтвердилось, что и подтверждать не требовалось.

— Так ты полагаешь (на два с половиной шага доктора — четыре тупеньких шажка Гумми), что это не внешняя сторона, а внутренняя?

— Всегда — внутренняя, — убежденно говорил Гумми. — Просто люди смотрят наружу.

— Ну, а если мы вывернем наизнанку?

— Вот именно, радовался Гумми, — то и получится.

— Ага, — соглашался доктор, напряженно думая. — Значит, люди обладают перевернутым восприятием и наружную сторону воспринимают за внутреннюю и наоборот? Как только родившиеся видят мир перевернутым, так?

— Почти так. Только наружной стороны — вообще нет.

— Я могу согласиться с твоим рассуждением, но не с твоею уверенностью. Гумми. Как так — внутренняя, и все?..

— Я так вижу.

— Ну, а когда ты разглядываешь, например, паровоз, разве он не снаружи тебя? и разве ты видишь топку и котел?

Гумми замычал от невыразимого огорчения.

— Ты хочешь сказать, что я опять формально запутываю рассуждение? Что ты говорил о другом пространстве?

Гумми с облегчением закивал.

— Вы сказали нарочно. Но я вижу и топку, вижу пар — ему тесно.

— У тебя просто богатое воображение. Гумми.

— У меня нет воображения. Я не могу придумать, чего нет.

— Ладно, я отказываюсь от своего примера. Это, ты прав, примитивно. Перейдем к более сложной машине. Поговорим о нас. Вот ты и я…

— Я думаю, машина менее примитивна, чем вы думаете… — печально сказал Гумми.