Михаил Веллер - Веритофобия

И вот когда человек понимал это и укладывал на дно своего мозга, как фундамент для прочих мыслепостроений — вот тогда он становился настоящим советским человеком, строителем коммунизма и даже замполитом. К несчастью, недопустимое разномыслие разъело фундамент такого советского мировоззрения, и государство рухнуло. А ходили бы все строем — ни фига бы не рухнуло.

…И все эти вышеприведенные рассуждения для того лишь появились, чтобы правильно понять ничтожный случай давней давности, осени 1964 года. Дело так было.

Служил в нашем гарнизоне замполит. Нормальный такой майор, приехавший на подполковника. Руководил он в части положенной ему фигней и вел вполне безвредную жизнь. А что время у людей съедал — так это его служба.

Но в отведенные службой рамки его вера в Партию не вмещалась. Его твердые убеждения и патриотические эмоции лезли во все дыры. Распирало его. И выходя в воскресенье во двор покурить с офицерами, перекинуться в шахматы или забить козла, он на автомате продолжал восторгаться линией партии — но уже не в качестве служебной обязанности, а в качестве задушевной беседы в личное время.

Он все Никитой восторгался. Хрущевым. Как он преодолел культ личности. И поднял сельское хозяйство. А в космос как вышел! А за мир борется! А испытания стомегатонной бомбы на Новой Земле! А на Кубе как американцам рога загнул! Не-ет, товарищи, это понимать надо, это ценить, что нам с таким руководителем посчастливилось.

А в армии, надо сказать, Никиту не очень любили. Недолюбливали. Весьма. И XX Съезд промеж себя не совсем одобряли: армия, однако, к Сталину хорошо относилась. Отношение было простое: Верховный Главнокомандующий, создатель вооруженных сил, вдохновитель и организатор всех наших побед, и так далее. Всю жизнь это в мозг костей вбивали. И хрущевское разоблачение воспринималось скорее негативно. Сокращение армии «миллион двести», опять же. При Сталине офицеры были — белая кость, а лысый Никита в армии не рубит и не ценит. Одно слово — кукурузник.

Но в дискуссии с замполитом никто не вступал. Сумасшедшие в армии долго не держатся. Кивали молча. Но за спиной переглядывались. И промеж себя, в узком кругу, иногда характеризовали умственные способности и рвение замполита.

И тут — октябрь шестьдесят четвертого года. Все не понимают: трое космонавтов сели, а торжественного их приема-доклада на Красной Площади все нет и нет… И — опа! — вот оно: Никиту сняли! Взашей из генсеков! Ни хре-на себе… М-да. И принимает космонавтов уже не он на Мавзолее. Брежнев, Косыгин, Подгорный — власть на троих. Экипаж машины боевой. Полная смена караула.

И — оп! — первое воскресенье. Как на заказ — бабье лето, теплынь, благодать. После завтрака все во двор потянулись: кто в беседку, кто к гаражам, кто на лавочки у забора. Обсуждают, естественно.

И вот — явление замполита народу. Все даже замолкли. Ну интересно же, как он будет выкручиваться. Задолиз. Проходимец. Прохиндей. У него же только одна тема для воскресных разговоров: какой Никита гений и гигант, отец родной.

Замполит фланирует непринужденно так, изящно даже, лицо ясное. Но с оттенком благородного негодования на лице. А здоровался он всегда так:

— Здрасьте, товарищи! — Одновременно и по-служебному — и как-то неуставную душевность в голос подпускал. И заводил разговор.

Подходит он к беседке, опирается слегка рукой о барьерчик и говорит:

— Здрасьте, товарищи!

А товарищи уже от любопытства не дышат. Что он скажет? И он говорит:

— Ну, — говорит, — проходимец! Тьфу! — говорит. Ну, — говорит, — это кто же мог подумать — так обмануть партию, все руководство! Лысый дурак, неуч, кукурузой, понимаешь, всю страну засеял. А как он армию разваливал?!

И даже румянец у него на щеках выступил от волнения. Он даже рукой стал делать рубящие жесты, как Ленин в семнадцатом году. Гвоздил Никиту и возносил хвалу Партии, которая мудро разглядела волюнтариста и вовремя очистила от него свои ряды.

Офицеры поняли, почему никто из них не замполит. Это не каждому дано.

…Так я хочу сказать, что он не фальшивил, не лицемерил. Не притворялся. Не лгал.

Он был искренен! Не переигрывал, не пылал излишне гневом.

Хрущев для него был — фигура переменная, непринципиальная, не базовая. А постоянная величина была — несколько абстрактная и оттого еще более всемогущая и всеведущая Партия — и ее принципиальная правота.

Он искренне не имел собственной точки зрению ни по одному политическому, идеологическому, экономическому и пр. вопросу. Его личная точка зрения была — правота Партии, и все тут.