Анна Берсенева - Ответный темперамент

Она лежала, стиснув зубы, на жестком топчане, в чужой бедной хате, в чужой деревне, понимала, что никому здесь нет дела до ее жизни, и еще яснее понимала, что никто ей не поможет свою жизнь спасти.

Когда занавеска перед топчаном вдруг отодвинулась, Таня закрыла глаза. Наверное, тетка Ядвига хотела здесь, в Танином закутке, что-то взять с собой в дорогу, и зачем было вынуждать ее к каким-то неловким оправданиям? Или к тому, что не стала бы она оправдываться… Лучше было сделать вид, что спишь.

– Подымайся, – услышала Таня. – Что теплое есть, все на себя надевай. А с собой ничога не бери – нема, куда вещи класти. Хутчэй, Татьяна, нема часу.

«Хутчэй значит быстрее, – зачем-то подумала Таня. – А нема часу – нет времени. Нет времени?..»

Она быстро села на топчане и пролепетала:

– Вы мне? Мне говорите, тетя Ядвига?

– А кому ж? Не детинься, Татьяна! – прикрикнула та. – Святло не запальвай, одевайся и на двор выходь – с нами пойдешь.

Тетка Ядвига говорила на той смеси русского и белорусского, которую доцент Фролевич, руководитель Таниной фольклорной практики, называл трасянкой. Не верилось, что все это было с нею – Москва, университет, лекции по славянскому фольклору… Она была так увлечена учебой, так захвачена удивительными произрастаниями русских слов, которые вдруг открылись ей, когда она начала учиться! Она ведь и в деревне Замосточье задержалась, хотя практика была окончена и вся группа уже уехала в Москву, – задержалась потому, что занялась сравнительным изучением русских и белорусских народных сказок. Вот и вышла ей сказка народная…

– Ты говори, говори, – сказал Дима. Он сел на длинную скамейку у стола и Таню потянул за руку, чтобы она села рядом. – Тебе легче ведь, когда ты про это говоришь, да?

– Да.

Таня кивнула и улыбнулась – хотя и слабо улыбнулась, но все-таки. До сих пор, до сегодняшнего вечера, говорить она об этом не могла вообще.

Но когда она стала рассказывать дальше – быстро, захлебываясь не столько словами, сколько воспоминаниями, – улыбка исчезла с ее лица.

– Самое страшное было в Сапеговичах. Это деревня, довольно большая, мы ее прошли дважды. Там же непонятно было, где немцы, где русская армия, и мы петляли как зайцы. А Сапеговичи… Когда мы первый раз через них проходили, то немцы шли прямо за нами, с разницей в день, а может, и меньше. И одна женщина в Сапеговичах – я у нее попросила воды – спросила меня, не еврейка ли я. Она, конечно, сказала не еврейка, а жидовка, там все так говорят. Я ответила, что нет, а она сказала: «Немцы всех жидов поубивают, так им и надо». Я спросила: «Что так и надо – людей убивать? И детей?» – а она ухмыльнулась, так ужасно, всем лицом как-то… пожала, как будто плечами, и ответила: «А дети у жидов что, не жиды?» Я выплеснула воду, которую она мне дала, и побежала прочь. А потом…

Все время, пока Таня говорила, Дима держал ее за руку. Теперь он сильнее сжал ее пальцы.

– А через два дня, – сказала она, – нам пришлось возвращаться, потому что, оказывается, мы не разобрались, куда идти, и направлялись прямо в немецкое окружение. И вот мы снова оказались в Сапеговичах, но уже после того, как они там побывали. И там… Они убили всех, и всю деревню сожгли. Печи обгорелые стояли – и все. Ни одного целого дома. И колодцы… В колодцах лежали мертвые дети. Тетка Ядвига велела, чтобы я набрала воды, лошадь напоить, я стала ведро опускать – и увидела… И что это – справедливость? Но как жить, если справедливость – такая?

Она почувствовала, что говорить больше не может – тяжелая пелена встает у нее перед глазами, перекрывает горло.

И в ту же минуту, когда она это поняла, Дима сказал:

– Не надо больше, Таня. Ты мне рассказала. И все. Больше про это не говори и не думай.

Странно, но ей стало как-то легче от того, что он это сказал. Пелена перед глазами развеялась, горло перестало сжиматься.

– Не буду. – Она снова попыталась улыбнуться. – Помнишь, как про алогичный рационализм разговаривали? Тогда, на Новый год, на Ермолаевском у нас. Волик сказал, что в литературе главное идея, а Сережа – что гражданственность.

И как только Таня сказала это, сразу же все воспоминания о той новогодней ночи хлынули как лавина, и она, эта мощная лавина счастья, выбила, вынесла из души все, что накопилось в ней страшного, чуждого, чужого. И мысль о Жене, каким он был той ночью – как глаза его сияли синевой даже в неярком фонарном свете, как темным льдом блестели волосы, и какой во всем этом был порыв, из которого он состоял весь, который был его сущностью, – эта мысль заполнила не голову ее только, а всю ее: и голову, и сердце, и каждую клеточку тела. И от этого не только сердце – вся она зашлась счастьем.