Владислав Леонов - Мальчишка в сбитом самолете

— Картошка, — сказал Васька. — Копать умеешь?

Я и есть-то картошку не больно любил — это тебе не пирожное, а как она растет и как ее копать, понятия не имел. Васькин отец лопатой куст вывернул, и я увидел крупные картофелины. Мы с Васькой бросились их собирать. Потом и копать попробовал. Скоро обе корзинки наполнились. Свою, большую, дядька Степан нес легко, молчком, а мы с Васькой маленькую вдвоем тащили с пыхтением и кряхтеньем.

Маленькую корзину дядя Степан велел отнести к нам — плата мне за работу. Мама, увидев ее и мои измазанные коленки, подняла бровь, а выслушав мой рассказ, почему-то грустно вздохнула:

— С первым трудовым днем тебя.

— С первой получкой, — серьезно добавил Васька.

В это же примерно время случилось у меня главное потрясение — книги. Сперва мама читала мне про трех поросят, потом принялись мы за русские народные сказки. Это тебе не «свинья-лупоглазка»! Одолели «Волшебника Изумрудного города», и пошло-поехало! На дни рождения ребята дарили друг другу книги, так принято было. Пока родители пили и закусывали, мы разглядывали картинки и пересказывали то, что прочли нам мамы (не все пока умели читать), от души прибавляя собственные повороты сюжета.

Однажды мне подарили книжку Маршака. Я замучил маму, которая прочитала мне ее раз сто от корки до корки, и скоро я знал наизусть все стихи, сказки и загадки из этой книжки. Начал потихоньку осваивать буковку за буковкой, и они, оживая, складывались в слова. Это было так удивительно! Мама, правда, не одобряла: всему свое время, в школе читать и писать научишься, гуляй пока на свободе.

Как-то Валера, сын тети Гриппы, уже школьник, негромко, с запинками прочитал мне «Песнь о вещем Олеге». Эта песнь так меня потрясла, что я заставил пацана читать ее еще и еще, повторяя про себя каждую строку, пока не одолел быстрее Валерки. И когда на каком-то семейном празднике соседские дети (а дело было летом) спели про елочку, которая в лесу родилась, а мужичок ее зачем-то срубил, когда рассказали стихи про зайчиков и белочек, вышел я и врезал «Вещего Олега», да так, что все рты пораскрывали.

— Гений! — сказала тетя Гриппа. — Далеко пойдет.

А ее дочка Юля, моя ровесница, обняла меня и серьезно пообещала выйти «за такого умного» замуж. Васька тут же пропел: «Тили-тили тесто, жених и невеста». Ну, совсем дурачки глупые!

Книги как-то «повзрослили» меня, отдалили от других ребят, с которыми стало неинтересно носиться по улицам с воплями. Я полюбил сидеть на скамейке, складывать буквы в звонкие слова, рассматривать картинки, Иногда отрывался от страниц и затуманено смотрел на людей — сидящих, проходящих, скучающих, книжки не читающих — и жалел их, бедных.

Вон тот же Боря Шкарбан. Каким бы он стал, если б еще и с книжками дружил. А то стоит грустный, носком ботинка по песку чертит, слово какое-то пишет. Ну-ка, что там? Шевелю губами. Выходит: «Эмма». Ага, понятно: «тили-тили-тесто».

Взрослая красивая девочка с черной длинной косой поселилась в нашем доме, на втором этаже, недавно. Дом наш невеликий, скоро Фрося, а за ней и остальные узнали, что зовут девочку Эмма Фокина, отец ее — главный инженер завода. Живут они в отдельной квартире с телефоном и (надо же!) имеют домработницу Валентину. Прям прежние буржуйские времена! И катаются все, даже домработница, на велосипедах — цирк, да и только!

Васька, впервые увидев Эмму с велосипедом, открыл рот и остолбенел.

— Ворона влетит, — засмеялась девочка. — Хочешь прокатиться? На.

Васька рот закрыл, обошел девчонку с велосипедом вокруг, повздыхал и сказал задумчиво:

— Кататься не умею. Нет у меня такой штуки. Дай, что ли, хоть за косичку дернуть.

— Ну, дерни, — разрешила она, чем очень удивила Ваську: дергал он девчонок и убегал от них, разъяренных, со всех ног, а эта черноглазая…

Подошел и не дернул, а ласково погладил косу, потом на ладони взвесил и спросил Эмму, как она такую тяжесть носит. Девочка засмеялась, наморщила нос и погладила Ваську по лохматой голове. Он глаза прижмурил и притих: ну, кто его когда гладил, все только по затылку норовят.

Боря Шкарбан видел эту сцену, головой качал, но подойти не решился, только стал ходить задумчивый, кепочку свою с пуговкой снял, русые волосы причесал, потихоньку даже курить начал. Почему — ежу понятно. Не зря же ботинком заветное имя писал: Эмма. А как по-уличному будет? Эмка? Как дедову машину кличут? Чудеса.

Заметил Боря меня, присел рядом, повздыхал. Спросил вдруг: а у моего Маршака что-нибудь лирическое есть? Я ответил прямо, что любовных стихов у этого поэта нет, за ними нужно бы к Пушкину обратиться. Боря поглядел на меня своими серыми пронзительными глазами и сказал печально: