Владислав Леонов - Мальчишка в сбитом самолете

— Батарея, строиться! — командует Пирогов.

Строем через лес не больно-то потопаешь, мы разбрелись. Пирогов то и дело с тревогой оглядывается на нас — все ли живы? Тот же лес кругом, мокро, птахи разные свистят, первые травинки на припеке, на бугорочке. Мой взгляд равнодушно скользит по ним. Я вижу только серые, холодные, как лезвие, глаза врага.

Весна, трава, солнце. Учения, палатки, комары, стрельбы. Из солдат выжат лишний жирок, злые они стали и прыгают возле пушек, как бесы. А когда спадает напряжение и выдается свободная минутка, спит солдат, как январский медведь. Вздремнув в кабине, пишу письмо домой. Возле бродит Рассоха. Грустный, потому что влюблен. Написал «своей» письмо, ответа не получил. Может, она и вовсе не «своя», а совсем чужая? Но ничего другу не говорю, чтобы не расстраивать. Зову его: залезай. Влезает, пыхтя.

— Слушай, а если я ей стих пошлю? Такой, например:

Я говорю, что стих нормальный, только хорошо бы вручить его из рук в руки. Он обрадовался, побежал к озеру — видно, решил еще что-то сочинить. Господи, боже мой! И видел-то эту Элис всего один раз, а втрескался по уши. И ничего в ней особенного! Здоровая деваха, широкоплечая, как многие тутошние женщины, из крепкого рода рыбачек, земледельцев, животноводов. Ей и муж-то нужен такой же, работящий молчун с пудовыми кулаками. Куда уж тут мягкотелому говоруну Рассохе.

Отбой учениям. Вечер. Сидим у костра. Перед нами равнина, покрытая редкими кустиками. К самому горизонту протянулись глубокие колеи — утром шли в атаку танки. Шли, да не дошли — «отбила» их наша артиллерия. Заходящее солнце обливает следы танковых гусениц кровавым светом, четко оттеняет глубину.

Когда темнота обволакивает кусты, бреду к палатке. С ходу натыкаюсь на кого-то, бурчу:

— Поосторожней, мужик!

Батюшки, Пирогов! Сейчас услышу нудное: глядеть надо внимательно, товарищ сержант, приветствовать старшего положено.

— Зайди-ка, сержант, — слышу его неожиданно веселый голос.

Пирогов берет меня под локоток и ведет к офицерской палатке. Там лампочка от аккумулятора горит, стол освещает, бутылки на нем мерцают, колбаска лежит. За столом — Кротов, старшина, командиры взводов. Веселенькие. Здороваюсь, как положено.

— Садись, писатель! — Кротов пододвигает мне раскладной стульчик, подает бутерброды, наливает лимонад: водку дома попьешь — и продолжает: — Читали твой очерк о нашей батарее. Молодец. В штабе округа довольны. Хорошо пишешь.

— Он и служит хорошо, товарищ майор, — говорит Пирогов.

— Так точно, товарищ капитан, — отвечает Кротов.

Майор, капитан… — вглядываюсь я, осторожно усаживаясь. На плечах у командиров вчерашние привычные погоны. Они смеются: звание-то присвоили, а новые погоны пока не выдали. Правда, у старшины есть одни, возьми-ка. И подают мне погоны с тремя лычками. Поздравили с повышением, руку пожали.

Я тоже от души пожелал им дальнейшей успешной службы, доброго здоровья и огромного счастья.

Только полного счастья в этой жизни не бывает.

— Попрощаться я пришел, — сказал Кротов. — В штаб меня переводят. А комбатом назначен капитан Павел Степанович Пирогов. Командуйте, товарищ капитан!

— Слушаюсь! — привычно отчеканил новый комбат. — Товарищ сержант Леонов, вас вызывают в редакцию окружной газеты на семинар армейских журналистов. Вот бумага.

— Ой, мама, — только и смог я вымолвить под общий добрый хохот.

Пирогов тоже слегка улыбнулся — не положено комбату ржать во все горло, — подал мне листок и каким-то не своим, суховатым, а словно чуть оттаявшим голосом продолжил:

— А сейчас готовь-ка, братец, технику, утром едем в больницу, дочку мою выписывают. Все у нее хорошо.

— Ну, и слава богу! — от души вырвалось у меня. — Разрешите Рассоху взять?

Командиры переглянулись, пожали плечами, разрешили.

Утро еще не наступило, а мы уже сидим в моей кабине. Я управляю, Рассоха улыбается, Пирогов строго молчит. Чих-пых бежит, как сороконожка, плавно переваливаясь по выбоинам. Гусеницы мягко выстилают каждую ямку. На тряском высоком «газике» комбат давно бы обил себе все бока. Вот и небо светлеет. Одиноко громыхаем по целине, по грязи, по кустам — напрямик.

— Ой, мамочка моя… Поскорей бы…

Неужели это голос Пирогова, беспокойный, испуганный.

С ходу вламываюсь в густой малинник, с брызгами несусь по лужам, обхожу валуны. Пляшет свет фар. Газик давно бы увяз по брюхо в болоте иль валялся бы разбитый возле того вон валуна, на котором только Медного всадника не хватает.