Пьер Пежю - Маленькая Обитель

Воллар не может устоять на месте, бросается на стены, тянется к потолку, шагает взад-вперед, как дикий зверь в клетке. Ему хочется ударить со всей силы по столику у кровати. Он понимает, что столик разбился бы легко и с большим треском. Поэтому Воллар старается раздвинуть пальцы, как бы развязывая кулаки. Он глубоко дышит и бормочет бессвязные фразы.

— Я опоздала, — говорит Тереза, — мне не удается прийти вовремя к закрытию школы. Я тоже могла бы не допустить этого. Она побежала прямо перед собой. Я думала о Еве, о том, каково ей там, совсем одной, но не предполагала, что она будет так напугана. Я никогда не предвижу самого важного. У нее нет никого, кроме меня, понимаете. Но я не думала, что такое может случиться.

— Они держат ее очень долго… Я пойду поищу медсестер. Здесь душно. Там должен быть врач.

— Нет, прошу вас, останьтесь и подождите вместе со мной. Мне кажется, я уже ничего не хочу узнать. Хотела бы, чтобы они никогда и ничего мне больше не говорили. И пусть не возвращаются. Я могу остаться здесь, перед этим стеклом. Если бы вы не вошли в эту комнату, я, наверное, заснула бы стоя. Мне хотелось бы рассыпаться, разметаться, как этот падающий снег. И ни о чем больше не думать.

— Но вы все-таки думаете о вашем ребенке! О том, что они с ним делают в настоящий момент…

— Да, я думаю об этом. Если решаюсь думать. И тогда возникают ужасные мысли. Однако я знаю, что люблю ее, любила с тех пор, как впервые увидела. Я назвала ее «Ева» просто так, сразу же. И когда вспоминала об этом, то очень хорошо понимала, что ее рождение должно было быть счастьем, даже без отца. Еще вынашивая ее в животе, я никак не могла поверить, что родится ребенок и он будет моим. Я почти не потолстела. Позволяла всему идти своим чередом до ее рождения, настолько мало верила в него. Я была ужасно одинока. Только одинокие женщины с ребенком могут это понять.

— А когда у вас все же появилась маленькая девочка? Это хрупкое тельце… этот новый взгляд на окружающее…

— Вы действительно ничего не понимаете! Присутствие ребенка превращает одиночество в тяжкое бремя. Ничего общего с одиночеством животного существования: это одиночество по сути. Каждое утро, каждую ночь я повторяла себе: «Ты теперь мать, ты должна делать то, должна делать это, все, что делают настоящие матери…»

— И вы это делали?

— Да, кое-как. Я всегда делала почти все, что нужно было для Евы. Но существовал и другой голос…

— Какой голос?

— Тот, что говорил мне: «Беги, Тереза, спасайся!»

— Спасаться?

— Да, именно эти слова приходят мне в голову.

— Так бегство или спасение?

— Что вы там придумываете? Мне кажется, вы любите все усложнять. Уезжать: и точка, это все! Всегда, везде, здесь и сейчас мне нужно уезжать… Когда Ева была совсем маленькой, я всегда возила ее с собой. Мы много ездили, путешествовали. Я убегала, но укутывала мою дочку, укладывала ее в колыбельку на заднем сиденье машины, и мы вдвоем колесили по дорогам. Мне всегда удавалось оставлять ее при себе, когда я находила работу. Не теряя ее из виду. Так было нужно.

— Иначе?

— Не знаю или, скорее, нет, знаю.

— Вы забыли бы ее?

— Да, не бросила бы, а забыла. По окончании рабочего дня пошла бы бродить по улицам. Одна. Осматривала бы все вокруг. Что угодно. Глядела бы… На вещи. На людей. Иногда мне нужно побыть одной. Заговорить с кем угодно. Пойти за первым встречным.

— Вы хотите сказать — за любым мужчиной?

— Положим, за некоторыми. Я узнаю их по одной детали, какому-то признаку, который присущ их телу, лицу, о чем они даже не догадываются. Их погибшее детство, я его вижу. Их загубленную, до слез никчемную жизнь тоже вижу. Знаете, это очень приличные люди, полагающие, что в чем-то преуспели, тогда как их жизнь хуже моей. И это убожество я различаю. И их страх тоже вижу. Своего рода призыв. Таким-то образом мне была и подарена Ева. Один жест, одна тронувшая меня интонация, и очень скоро — призрачный отец.

— Здесь невыносимо жарко. От меня попахивает. Нынче ночью я ходил по горам. Упал. Извалялся в грязи.

— Вы ранены. Вам больно?

— У меня болит почти везде, но это пройдет.

— Ваша одежда пропиталась запахом леса, земли. Потом тоже. Я заметила ваши раны, ваши порезы, кровь. Но увидела и вашу силу.

— Мою силу?

— Уязвимость, если хотите. Для меня разница невелика. Я не умею точно выразить мысль…

Внезапно Воллар устремляется в туалет, где на полную силу открывает кран холодной воды. Зеркало висит слишком низко для него, но когда он наклоняется, протянув руки над раковиной, то видит свое лицо. Перед глазами Воллара предстает копна порыжевших волос с проседью, прилипших ко лбу, сильно заляпанному кровью; зеленые глаза в морщинках с синими от усталости кругами; а в рыжеватой поседевшей бороде — комочки высохшей грязи и веточки. Узнать себя в этой всклокоченной и запачканной голове страшновато для Воллара. Как же эта женщина могла говорить с таким чудовищем? Как могла рассказывать ему о своей жизни, ведь он, быть может, убил ее дочь… Кто же такая эта странная молодая женщина?