Робин Фокс - Наша Рыбка

– Что ты подумал? Что ты вообще делаешь! – У меня заколотилось сердце, и хотя я старался изображать ярость, я не был зол на самом деле – больше напуган.

– Что у вас случилось? – Ясна подошла к нам.

– Этот педик вздумал… фу, блин, спроси у него сама! – выкрикнул я, встал и ушел в дом, оставив их вдвоем.

Ярославна пришла за мной минут через десять.

– Ну все, Игорь, пойдем. Не дуйся.

– Не дуйся? Ясна, ты что, с ним заодно?

А, ну да. Мы же все заодно. Но подожди, Рыбка, я еще поизображаю гнев.

– Он меня почти поцеловал!

– Я знаю. Но он больше не будет, мы с ним договорились. Он просто так развлекается, ты же знаешь. Ничего серьезного.

– Вы сведете меня с ума, оба, – прошипел я.

– Ты уже давно сошел с ума, не льсти себе, – засмеялась Ясна.

Позвонила Марина, и мне пришлось ехать на ближайшую железнодорожную станцию встречать ее. Этим же вечером мы пошли на костер: я, Воронцов, Ясна, Маринка и трое соседских пацанов. Естественно, при них Ясна была только моей, и мы болтали с ней с каким-то особым доверием друг к другу. Воронцов был молчаливее обычного, хотя вряд ли его можно было назвать обиженным.

Сквозь огромное пламя я глядел на его лицо и чувствовал себя никчемной маленькой точечкой в огромной, черной-пречерной картине вселенной. Деревенские парни разговаривали матом, ржали, как гиены из мультфильма, и, не стесняясь присутствия девушек, рыгали. Благодаря им я ощущал себя не только ничтожной пылинкой в картине мира, но и крайне воспитанным человеком. Ваш вежливый супергерой.

Все случилось на следующий день, на закате. Бабушка отправила нас на другой конец поселка к тетке за козьим молоком. Похожие на яичницу-глазунью ромашки терлись выпуклыми оранжевыми головками и проеденными лепестками о Яснины загорелые коленки. Она расталкивала их, продирая ноги сквозь заросли полевого травостоя.

– Петь, молока.

Ясна взяла у него банку и открыла. Закатное солнце светило прямо ей в затылок, окружая голову ореолом красных светящихся волосков.

– Фу, как вы можете, – кривил морду Воронцов. – Оно такое противное.

– Оно же парное. Неужели ты не любишь парное молоко? Петя, ты хоть его пробовал?

– Нет, я же говорю, оно противное.

– Ты не пробовал! Откуда тебе знать, что оно противное? Терпеть не могу, когда так говорят!

– Думаешь, я не могу представить, какое оно? – усмехнулся Петя.

– Попробуй. – Она протянула ему банку. – Сейчас же.

– Нет, Ясна, ни за что! – Он отшатнулся.

– Давай. Это наказание за твои слова. Нельзя говорить о чем-то плохо, если ты понятия не имеешь, что это такое. Так только говнюки делают.

– Не-ет.

– Воронцов, не упирайся, – поддакнул я.

– Нет, сказал вам. Вот настырные! Согласен быть говнюком.

– Ты хочешь, чтобы он попробовал? – спросил я у Ярославны.

– Естественно!

Я опустил на мягкую траву свою банку, бросился Пете на спину и почти повалил его на землю. Он непристойно обозвал меня, стал вырываться, но я оказался сильнее. Я сжал его руки у него за спиной и схватил за лицо:

– Ну, открой пасть. Ясна, лей!

Он принялся ржать и дергаться. Мы не смогли разобрать ни слова, потому что я не позволял ему закрыть рот. Ясна снова откупорила банку, из которой пила.

– Тише, тише, он же захлебнется.

Он вертел головой, молоко текло по его подбородку, по шее, оставляло на футболке белесые разводы.

– Хватит! Идиоты, – хохотал и орал он. – Меня сейчас вырвет!

Ясна отставила банку в сторону и подошла к нему вплотную, он отплевывался молоком. Когда она его поцеловала, я все еще держал его за лицо, чувствовал эти движения и влагу под пальцами. Он высвободился и врезал мне локтем в живот. Я не успел вздохнуть, согнулся пополам. Он схватил меня за руки и толкнул вниз. Яснино платье теперь тоже было в молоке. От ее вида, от жары, от боли под ребрами, я потерял голову мгновенно. Я притянул к себе Ясну и целовал, не сдерживаясь и не соображая, пробирался пальцами под подол ее платья, то и дело сталкиваясь с Петиными руками, двигавшимися по такому же маршруту. Откуда-то передо мной взялась его взлохмаченная кудрявая голова, мне мешало его лицо, я пытался отвернуться, пока вдруг не понял, что мой рот впивается в его рот и что я чувствую уже не Яснин язык, а его.

Появилась боль во всем теле, неприятие и тошнотворное несогласие с происходящим – а потому не было нежности, была отупляющая злость: я укусил эту сволочь, буквально умирая на жаре и закатном солнце от странного чувства.