Евгений Клюев - Андерманир штук

Из поликлиники пошли как обычно. Всю дорогу дед Антонио сетовал на отсутствие у него сердца: «Вот урод-то Царя Небесного! Без сердца живу…» Остановились на Пушкинской, у фонтана. «Посидим?» – предложил дед.

Присели на спинку наполовину запорошенной снегом лавочки.

Они часто сидели здесь летом – выбирая подветренную сторону, чтобы брызги от фонтана падали на них.

– Когда я умру… – начал было дед, но Лев остановил его:

– …ты никогда не умрешь. Ты не из таких. Ты, в самом крайнем случае, перейдешь в качественно новое состояние.

– Ага, – недолго думая согласился дед. – Когда я перейду в качественно новое состояние, ты приходи сюда иногда летом – брызги ловить. Я здесь с тобой разговаривать буду. Спросишь о чем-нибудь – я и отвечу. Спросишь, который час, а я отвечу – он посмотрел на часы: – полпятого, дескать.

– Я не дам тебе перейти в качественно новое состояние.

– Мучитель! – вздохнул дед Антонио и озаботился: – Вообще никогда не дашь? Я, собственно, к тому, что рано или поздно это со всеми случается… И со мной случится – причем умру, заверяю тебя, не хуже других!

– Не сомневаюсь. – Лев рассматривал след от снежинки на запястье: один брызг.

Так оно, конечно, и будет, дед Антонио правильно говорит, – и как он, Лев, сможет этому воспрепятствовать? Никак. Такого-фокуса-я-не-знаю.

– Вот… научил бы ты меня мгновенье останавливать, чем так просто сидеть!

– Нашел себе Мефистофеля, Фауст! – смеется дед Антонио и ест снег со спинки скамейки. Потом говорит голосом будничным – вторничным, например, когда до выходных еще почти неделю пилить: – Я ведь, Лев, простой советский фокусник, нет?

– Нет! Ты великий советский фокусник.

– Великих советских не бывает – бывают или великие, или советские, – по секрету сообщает дед Антонио, педантично оглядевшись вокруг. – А потом… не в наше, милый, время мгновения останавливать… пусть лучше не задерживаются. Проходите, товарищи, не задерживайтесь у выхода!

– Да ну тебя!.. Снег прекрати есть, не то весна раньше времени настанет.

Дед Антонио отирает уста кончиком шарфа: правда твоя, дескать, – и потом ни с того ни с сего повторяет:

– Простой, значит, советский фокусник… тут и весь тебе мой сказ Бажова. Но ты, Лев… – И – ух-какой-взгляд из-под всклоченных снежных бровей: такого Лев, пожалуй, не знает!

– Но… я, деда? – Лев снова чувствует себя шестилетним.

Что-то случилось с дедом Антонио: он задыхается…

устал, наверное, домой пора, хватит тут прохлаждаться, – однако ж перчаткой своей (железной?) сдавливает предплечье Льва:

– …ты, Лев, права не имеешь! Не имеешь права быть простым советским – даже и просто простым не имеешь права быть. – И с усмешкой: – Не за то воевали!

Поди разбери его…

– Ты о чем, дед Антонио?

– Да так. Это я так, Лев.

Ясное дело: «так». Только бы вот понять еще, каким быть-то тогда… А с другой стороны, на простого советского он, пожалуй, давно уже не тянет.

«Ты хоть знаешь, что вокруг тебя?» – то и дело спрашивала его историчка и страдала.

Ты-хоть-знаешь-что-вокруг-тебя? М-м-м… андерманир штук, прекрасный вид – Советский Союз стоит! Конечно, он знал – кто ж не знает? Другое дело, что знание такое было ему вроде как и ни к чему: на нем, знании этом, никогда ничего не удавалось построить. Да и не пытался он, впрочем, строить – другие строили. У них получалось. Ясное дело: чтобы получалось – надо пытаться. Но Лев и пытаться не хотел. Даже не то чтобы все вокруг было чужое… свое было, что говорить! Свой город, своя семья, своя школа. Свой цирк. Но существовало все это – свое! – в системе координат, по поводу которой не было у Льва никаких собственных представлений. Те же представления, которые были… – не его они были. Он случайно ловил их в воздухе – в густом московском воздухе, где собирались и плотно сосуществовали представления всей страны… даже не то чтобы представления – слухи, мифы, сплетни. Слухи-мифы-сплетни этой огромной, говорили, страны, у которой конца-края нету. Огромная страна, говорили, строила коммунизм… то есть некую об-ще-ствен-но-ис-то-ри-че-ску-ю-фор-ма-ци-ю – определенного типа. Льву это было все равно. Так же все равно, как и то, что где-то в этой стране есть у него, говорили, некий отец, даже и не один… а чертова прорва отцов, на которых Лев, кстати, поставил крест – на всех своих отцах. Да и на остальном – тоже.

«Ты-же-просто-темный-человек-Лев», – говорила ему историчка и страдала.

А сам он – не страдал. Откуда-то было известно ему, что рано или поздно все так и так изменится. На место отца-с-подкидной-доски придет отец-инженер, потом – отец-гребец, потом – рольмопс, на место социализма – коммунизм или что-то вроде, за ним – опять, небось, капитализм… или что у них там, по порядку. Льва интересовало другое. То, что одинаково – сегодня, завтра, всегда.