Пьер Пежю - Каменное сердце

Я поднялся. Направился к стойке. Поздоровался с хозяином. Я прекрасно заметил, как насмешливо блеснули глаза золотозубого старика. Он выдвинул челюсть, и я догадался, что он может быть свирепым и необузданным. Но он предпочел сменить выражение лица и очень ласково мне улыбнулся, чуть покачивая головой, словно показывая, что мы с ним много чего знаем, но не станем тратить время на разговоры об этом. Он был сухой, крепкий и красивый. Несомненно, он мог быть жестоким. Несомненно, он мог быть очень добрым.

— Я заранее заплачу за два номера, — сказал я ему. — На эту ночь. Но может случиться, что мы поживем здесь подольше.

Он взял у меня деньги, а потом широкой ладонью припечатал к стойке ключ с привешенной к нему деревяшкой. Выкрикнул имя и еще что-то по-арабски, за стойкой открылась маленькая дверца, и появился совсем молоденький тощий и заспанный паренек.

— Он вам покажет, куда идти. Гостиничные номера вам не подойдут. Утром те, кто уходит на работу, сильно шумят. Чуть подальше есть небольшая квартирка. Там никого нет. Вам там никто не будет мешать.

Не сказав ни единого слова, мальчик с полузакрытыми глазами провел нас через ту дверь, откуда появился сам, и увлек за собой по многоярусному лабиринту: темные коридоры, лестницы, внутренний двор, еще одна лестница, бесконечный проход под самой крышей, еще несколько ступенек и, наконец, огромная терраса, где нам пришлось пробираться среди сохнущего на веревках белья.

Терраса эта, возвышаясь над городскими огнями и морем, плыла в беспредельной холодной ночи. Я постоял, облокотившись о перила, и не смог толком определить, где нахожусь. У меня под ногами сотни тысяч мигающих огоньков, светящихся черточек, фар, светофоров, фонарей и неоновых ламп тесно заполняли пространство до четко обозначенной границы, за которой лежала темная громада моря, сливающегося с небом.

Квартира, куда определил нас дядя Джо, примыкала к этой террасе и состояла из одной просторной комнаты с выбеленными известкой стенами. Она была прилично обставлена, там была даже маленькая кухонька. Снаружи я сразу же приметил стол и стул, развернутые так, чтобы видеть пейзаж. И подумал, что, если и попытаюсь написать несколько строк, сделаю это здесь, на этом самом месте. Неизменный порядок: стол, стул, ручка, белые листы…

Когда я на следующее утро открыл дверь, на меня обрушилась и подхватила ослепительная волна света. Все сияло — небо, стены, белые простыни. Я босиком прошел несколько шагов. Глаза постепенно привыкали. Две женщины снимали и складывали простыни. Они поздоровались со мной, и я им кивнул. Я увидел шумный и светлый город. Я увидел светлое мерцающее море. Оно сильно шумело, но на этот шум накладывалась и глубокая тишина. А главное — здесь был простор, ощущение открытого пространства, и оно шло не только от прохладного воздуха, от распахнутого до самого горизонта вида, от высокой точки, с которой я смотрел, — нет, это было свойственно городу с очень давних времен. С греческих, подумал я.

Я решил попробовать, как у меня получится, и сел за стол, положил перед собой руки, закрыл глаза. Глубоко вдохнул, подставив лицо первому теплу, ощущая всю эту пустоту вокруг. Да, здесь я буду писать. Или хотя бы внесу кое-какие поправки в рукопись, все еще лежащую на дне моей дорожной сумки.

Когда я снова открыл глаза, напротив меня, по ту сторону стола, стояла улыбающаяся Лейла. Она поняла. Она, должно быть, чувствовала хрупкость моего намерения, пределы моей готовности, глубину моего безразличия, потому-то сегодня утром ни о чем меня не просила. Сказала, что ночевала в маленьком «Восточном Отеле», в номере на первом этаже обращенного к улице здания.

Вскоре к нам присоединилась Эллен, еще заспанная и растрепанная. Она сказала, что хочет кофе, но продолжала томно потягиваться, медленно, и тоже босиком, расхаживая взад и вперед по обширной террасе среди тощих пыльных олив, растущих в кадках, и новых сырых тяжелых простыней.

— Невероятно! Ни один человек в мире не может угадать, где я сейчас нахожусь. Кажется, со мной такого еще никогда не случалось. Это так внезапно. И в то же время забавно и кажется мне совершенно естественным.

Я чуть было не стал объяснять, что мы всегда существуем на развилке двух или нескольких историй и что нам, из глубины нашего повседневного существования, трудно представить себя живущими в другой обстановке, при другом освещении, с другими людьми. Но когда по воле судьбы или нашей собственной прихоти все переворачивается, наша новая жизнь представляется нам настолько очевидной, что мы уже не можем понять, как это мы могли жить и чувствовать по-другому. Мысль не самая увлекательная и слегка туповатая. На меня навалилась бесконечная лень, мне тоже захотелось кофе, и я решил обойтись без пошлостей такого рода.