Пьер Пежю - Каменное сердце

Старая дама замерла, закрыла глаза и млела, как старая студентка. Мне поневоле приходилось слушать. «…Красота, строгость, грозная действенность такой системы, как у Лейбница, — заходился в восторге оратор. — И как же окарикатурили эту философию!»

Мне не хотелось показывать Алисе, что все это мне нимало не интересно и слегка начинает раздражать, и потому я довольствовался тем, что поклевывал теологические крошки: «Совершенный Бог», «залог согласия между возможными…». Профессор, полностью в себе уверенный, задавал вопрос за вопросом: «Но что произошло бы, если бы Бог, вместо того чтобы выбрать наилучший из всех возможных миров, не выбрал бы ни одного? Если бы позволил им всем существовать, не заботясь ни о конечной цели, ни о глобальной связи?» Подобно танцующей змее, эта загробная речь, извиваясь, поднималась над магнитофоном. Она пыталась проскользнуть даже в мое рассеянное ухо, вползти в мой отуманенный мозг и в самый неожиданный момент ужалила, пробудив внимание: «Тогда каждый из миров был бы всего лишь бессвязным набором крохотных событий, происшествий из газетной рубрики, которые можно было бы пересказывать всевозможными способами. И никакой больше предустановленной гармонии! И никакой конечной цели! И вместо великого Принципа Самонадеянного Разума — всего-навсего мелкий принцип вечного романического вымысла!»

В устах Ламара слово «романического» прозвучало ругательством. Мне хотелось заткнуть ему рот, но он продолжал: «То, что я называю, разумеется, только между нами, „принципом романического вымысла“, ведет к тому, что все рассказанное всегда может быть рассказано по-другому. Согласно этому принципу, не существует единого мира, симфонического и лучшего, чем другие, но существуют миллиарды и миллиарды миров, и каждый из них звучит какофонией! Это похоже на репетицию оркестра, у которого нет дирижера, а музыканты не знают, какую пьесу должны исполнять. К счастью, Лейбниц…»

Но тут Алиса, резко щелкнув клавишей, прервала эти загробные разглагольствования. Мы долго молчали, и за эти минуты я впал в глубокую задумчивость. Кошка мурлыкала. День угасал. Я снова видел, как Жюльетта раз за разом от меня уходит. Я слышал, как захлопывается за ней дверь. Раньше. Когда-то. Не так давно.

Я снова видел ее лицо, пленительную улыбку. Она умела быть прелестной, легкой, с нежными, мягкими движениями, а потом, в самый неожиданный момент, делалась жесткой, хмурой и даже некрасивой от злобы и раздражения. Эта очаровательная женщина умела превращаться в невыносимую зануду. Она цеплялась ко мне, обвиняя в том, что я никогда не принимал всерьез ее пресловутого «сценического призвания», в чудовищном эгоизме и равнодушии. В том, что я сделал все, чтобы помешать ей стать актрисой, в том, что принудил ее жить вдали от Парижа, в этом ненормальном доме. «В этом захолустье! — вопила она. — В этой дыре!»

Я в долгу не оставался. Когда мы в тишине нашего дома начинали импровизировать такие стриндберговские диалоги, я упрекал ее в том, что она никогда не умела сама себя чем-то занять, требовала, чтобы я развлекал ее долгими прогулками по полям. «Очень мне нужны твои прогулки! — отбрехивалась она. — Да я подыхаю от скуки среди этих твоих полей!»

Тут я тоже начинал орать. И повторять, что одного ее присутствия, одной только ее недовольной, надутой физиономии достаточно, чтобы я не мог сосредоточиться, а главное — не мог ничего написать, ничего серьезного, да, те настоящие романы, которые всегда во мне жили.

— Да? Можно подумать, ты способен написать что-нибудь, кроме безвкусных книжонок для твоего Муассака.

— Тем не менее эти книжонки тебя кормят и позволяют вполне прилично жить! Потому что на твои, с позволения сказать, актерские заработки…

С каждой минутой уровень нашей перебранки понижался.

— Вот и посмотрим! Я ухожу, Жак! Я от тебя ухожу. К счастью, у меня еще остались друзья, остались знакомые. Они-то мне и помогут. Они найдут для меня подходящую роль. Я уезжаю, ты слышал? И на этот раз насовсем…

— Ну и уезжай! И побыстрее! Скатертью дорожка! Главное, возвращаться не торопись…

Вот на этом месте двери и начинали хлопать. Я слышал, как она яростно заводит мотор. И тогда я запирался в библиотеке, приготовившись к долгой бессонной ночи, и убеждал себя, что мне наконец-то удастся написать то, что я упорно продолжал считать… своим творением! И все же эти уходы Жюльетты меня немного расстраивали. Мне случалось по горячим следам записать несколько наших ядовитых реплик, какое-нибудь особенно злобное высказывание всегда может пригодиться для будущего романа, мало ли, никогда не знаешь наперед. Очень скоро после отъезда Жюльетты я, сидя в сгущающейся темноте над белым листом, совершенно переставал на нее сердиться. Я усердно плодил персонажей, которые чувствовали, страдали, горели страстью. А сам уже ничего не ощущал. Я писал.