Пьер Пежю - Каменное сердце

Она долго шла мерным шагом, избегая дорог на случай, если полиция распространила ее описание, пролезала под колючей проволокой, двигалась то вдоль опушки темного леса, то берегом застывшего ручья, огибала пруды, обходила как можно дальше большие опасные здания. Голова пуста, на сердце тяжесть, и эта дорога наконец-то дала ей совершенно новое одиночество.

Внезапно она загляделась на двух белых лошадей, неподвижно стоявших голова к голове в пятне золотистого света. У них были влажные, глубокие глаза, смотревшие в никуда, а шкуры по сравнению со снегом казались грязными и пыльными. Теплые бока подрагивали. Лейла подошла поближе. Они были сильные, от них пахло. С губ тянулись нити слюны.

Ей казалось, что она где-то уже видела этих двух животных. Два спутника из другой жизни, которых она встретила вновь. Наверное, в ее снах они принимали другой облик, но, похоже, и они Лейлу знали, потому что без движения и волнения, с загадочной улыбкой, приняли ее и поделились своим теплом. А главное — она была уверена в том, что эти великолепные лошади, такие одинокие на своем лугу, все знали и все понимали. И, конечно, насчет Шульца им тоже было известно. И про Карима тоже. Бессмысленное решение уехать, больной отец, неразговорчивый учитель философии, вонючие пьяные братья Костелло, ночь в мотеле — обо всем они знали, эти белые лошади! И ее детское смятение, смесь давнего горя с чистой радостью, они понимали тоже!

Она прижалась лбом к лошадиной щеке, положила ладонь на твердую черепушку, а потом долго гладила их по шеям, запуская пальцы в шерстяную гриву. Как хорошо. Вот так. Это куда лучше, чем плакать. Оказывается, именно ради таких мгновений и пускаешься в дорогу.

И снова стемнело. Лейла прошла по главной улице вытянутой в длину деревушки, постояла рядом с продавцом пиццы, у которого была единственной покупательницей, пока не доела обжигающий кусок, и вышла на перрон невероятного вокзала. Она твердо была намерена сесть без билета в любой поезд, лишь бы он шел на юг.

Сначала она ждала одна на продуваемой всеми ветрами платформе, но вскоре появились и другие пассажиры. Все они направлялись на платформу напротив, к которой, как ей сказали, должен был подойти ближайший экспресс на Париж. С ее стороны никаких поездов объявлено не было. Вдали показалась пара желтых глаз приближавшегося локомотива. Лейла только в последнюю секунду решилась спрыгнуть вниз, рванула через пути и влезла на другую платформу в то самое мгновение, когда поезд начал замедлять ход.

Несколько минут спустя она стояла на нетвердых ногах в последнем поезде на Париж. Она возвращается. Все кончено.

Несмотря на убожество ее одиссеи, Лейла чувствовала, что теперь уже ничего не будет, как раньше. Отныне она станет жить под мелким дождичком неустойчивости. Она на время возвращалась домой, но знала, что продолжение следует и что продолжение будет в другом месте. Что бы ни случилось…

Возвращаться — загадочное действие. Возможно, иллюзорное. Достаточно хоть один раз уехать, только уехать по-настоящему, чтобы всякое возвращение сделалось ложным. Жить где-нибудь стало невозможно. Быть откуда-то — утратило всякий смысл.

Поезд с каждым оборотом колес приближал ее к предместью, которое ей так хотелось покинуть. После того как контролер взял с нее штраф, Лейла выкинула квитанцию в туалет, плюхнулась на лавку и углубилась в книгу, которую так еще ни разу и не раскрыла с тех пор, как стащила у преподавателя.

«Утешение философией»! Эта книга ее притягивала. В день отъезда Лейла лишь проглядела ее, отметив странный стиль автора, у которого лирические монологи перемежались диалогами, но сейчас постаралась сосредоточиться. На задней обложке было указано, что книгу написал латинский философ, которого звали Боэций (одна фамилия, без имени!), и что его держал в заточении и пытал в Риме, в шестом веке, некий Теодорих, вождь остготов. В тюрьме Боэцию, ожидавшему, пока его предадут в руки палача, то ли приснилось, то ли привиделось, что его навестила Философия в облике прекрасной и величественной женщины. А когда Боэций, истерзанный пытками и преждевременно состарившийся от мук, слег, утратив надежду, его посетило другое видение. Юные и прелестные Музы, слетевшись к его ложу, нашептали ему прекрасные, вдохновленные несчастьем стихи. И тогда Философия разгневалась, она даже назвала Муз «распутными лицедейками», напоившими больного «сладкой отравой»! Она утверждала, будто лишь ей дано по-настоящему утешить человека.