Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

Троллейбус проплыл в ночь, и Ярослав метнулся через дорогу. Шофер такси нажал на тормоза, проехал юзом, ругнулся вслед Петруне. Его ждет Маргарита. Маргарита. Маргарита.

Единственное, ради чего еще стоит жить.

По лестнице бежал. Через две ступеньки. Маргарита. Маргарита. Маргарита… На втором этаже уже погасили свет. В холле, за занавеской, спали, кто-то высвистывал носом, ну точно иволга на даче. Сердце выскакивало из груди, когда переступал порог номера, залитого ярким светом, — были включены все люстры и бра на стенах и даже лампочка в прихожей. Что, если она не дождалась и ушла? Катастрофа. Конец света. Дым плавал в гостиной вокруг люстры белесым облаком. А Маргариты не было. Ярослав привалился к косяку двери. Ноги стали тяжелыми, неподъемными, будто в валенках, набрякших водой. В этом люксовом номере, в клетке-люкс — один. Скорпион в огненном кольце — запомнилось с уроков зоологии. Он сам разложил вокруг себя хворост и поджег. Акт самосожжения. Во имя того, кто родится на духовном пепелище. Если родится. Но он — не хочет. Он — боится. Состояние, когда чувствуешь себя падающим самолетом, разваливающимся в воздухе. Потащился через гостиную, стукнулся коленом о журнальный столик, перевернул пепельницу с окурками. Наконец — дверь в спальню, завешенная портьерой. Дернул: Маргарита в платье и туфельках лежала на кровати. Конечно, куда ей деться. От него. От Ярослава Петруни. От писателя Петруни. Опустился на колени перед кроватью, взял ее руку в свои, поцеловал:

— Прости, принесла нелегкая старого знакомого, пришлось провожать.

— Я боялась, что заглянет дежурная. И выйти боялась, все время кто-то ходил по коридору. А теперь меня не пустят в общежитие, комендантша уже закрыла, у нас — до двенадцати.

— Боже, что ты говоришь! Я так ждал этой ночи! Пусть она будет наша!

— Только вы меня не трогайте, хорошо? Ложитесь в гостиной. Поговорим немного и заснем. Когда рассветет, я уйду и будить вас не стану.

— Не хочу этого слышать, не хочу! Ты еще молода, ты не понимаешь, как в жизни мало подобных минут. Может быть, я ждал такой вот ночи все свои сорок лет. Если бы не ты, я не приехал бы на премьеру. — Он захлебывался, сыпал словами, как горохом, он почти верил в то, что говорил, целовал ей руки, грел дыханием ее тело через ткань платья. — Нужно прожить столько, как я, чтобы понять: ничто не имеет цены, кроме…

— …секса, — Маргарита засмеялась, будто стеклянные шарики рассыпала, холодно.

— Кроме любви! Не смейся над самыми святыми человеческими ценностями, жизнь мстит. Кроме единения душ на самой высокой орбите чувств!

— Уберите же, прошу вас, руку с моего бедра! И не жуйте мне мочку уха. Неужто наши души, Ярослав Дмитриевич, не могут соединяться как-то иначе? Или только старым способом?..

Он резко поднялся с колен, отошел к окну, закурил, нервно чиркнув зажигалкой, голос глухой, обиженный:

— Вы невозможны. Но ваш холодный скепсис… не погасит моей любви.

Прижался лбом к оконному стеклу, зажмурил глаза: почему жизнь так беспощадна к нему?

— Ой, не могу! Разве я — актриса?! Да я по сравнению с вами, Ярослав Дмитриевич, — посредственность. Играете вы точно в стиле режиссера, который поставил вашу пьесу, но играете почти безукоризненно. Я уже вам говорила, что не люблю играть в жизни. Особенно если мне навязывают сценарий. А вы мне навязываете его с первой нашей встречи. Я называю это лирическим сексом. В провинциальном стиле. Спектакль давно закончился, а вы все еще сыплете красивыми словами. Я с первой нашей встречи поняла, что любить вы, к сожалению, давно разучились. А переспать с девятнадцатилетней женщиной — кому не охота? Я вовсе не пуританка, вполне современная…

— Перестань! — хватил кулаком по раме до боли в руке. — Чего ты хочешь от меня?!

— Чтоб вы не играли со мной, как с девочкой.

Он прошелся по спальне, из угла в угол, вдоль двери, пять размашистых шагов, криво ухмыльнулся.

— Добро, если ты так уж требуешь честности. Я хочу тебя. И было бы странно, если бы я тебя не хотел, ты такая женственная…

— Не надо слов! — резко оборвала Маргарита, отвернулась к стене. На миг Ярославу показалось, что в ее огромных глазищах блеснули слезы, впрочем, от такой потаскушки всего можно ждать, успокоил себя. Снова опустился на колени у кровати, нетерпеливыми пальцами потянул книзу замочек молнии на платье.

— Не надо, я сама.

Раздевалась спокойно, деловито, будто на сеансе стриптиза, который ему доводилось видеть во время заграничных поездок, будто и впрямь купленная на час за флакон парижских духов, которые все еще лежали в машине. Сняла туфли и колготки. Сняла платье, надела на плечики и повесила в шкаф, оставшись в белье. Французские трусики с цветочком и кружевной лифчик. Ярослав протянул руки. Она отвела их и — холодно, трезво: