Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

— Я считаю, что встреча прошла на высоком уровне, — не сдавался Бермут. — Корреспондент едва успевал записывать. Я прослежу, чтобы в репортаже нашла должное отражение ваша общественная деятельность…

— Какая общественная деятельность?! Имейте вы, Иван Иванович, наконец хоть каплю совести! Я уже годами сижу либо у себя на даче, за железной оградой, либо в Доме творчества. У меня уже страх перед нормальными людьми, не литераторами. Я могу видеть их только со сцены, только за глубокой оркестровой ямой. Вам первому признаюсь в этом страхе. Заехал на минуту в Тереховку — и удрал, удрал. Потому что в жизни — масса проблем, которые я сознательно не пускаю в свои романы. Право разговаривать с современниками откровенно приходится отстаивать, так всегда было и будет. А я не хочу отстаивать ничего, кроме права печатать мои книжки. Желаю производить исключительно розовую водичку, так спокойнее и выгоднее. Я бегу от общественной работы, как черт от ладана. За общественную работу не платят…

— Простите, уважаемый, но здесь все мы коммунисты, и ваши настроения…

— Не все, Иван Иванович, не все, не тешьте себя иллюзиями!

— Не преступайте границ, дорогой, я столько лет ношу партийный билет…

— Носить партийный билет и быть коммунистом — не одно и то же. Я понял это путем самоанализа.

— А что же, по вашему мнению, определяет коммуниста? — Бермут уже не сидел развалясь, он весь подобрался и дышал на Ярослава через плечо, как старый натужный паровоз.

— Образ мышления, а главное — образ жизни. Оказывается, можно мыслить правильно, а жить совсем иначе.

— А вы, Ярослав Дмитриевич? Вы что — святой?

— О себе в первую очередь и говорю. Но я существую уже больше по инерции. Как машина с выключенным двигателем на скоростной трассе. Мотор не работает, а резко затормозить — страшно. Знаете, меня даже подмывало спровоцировать класс на откровенность. Возьму и спрошу, а кто из вас прочел хоть одну мою книгу, поднимите руки? Но вот не спросил…

— И правильно сделали, что не спросили. Ни одна рука не поднялась бы. Все пришлось делать в спешке, встреча не запланирована. Дети все правильно поняли и сыграли свою роль блестяще, я считаю. А вы после всего становитесь на дыбы. Существуют, уважаемый, правила игры, и их надо придерживаться, если хочешь быть на плаву, а не пузыри пускать… Надо жить как все.

— И писать как все. Это я уже слышал. С таких вот слов я, нынешний, и начался.

— Не как все, я, возможно, не совсем точно выразился. Как другие, но немножечко грамотнее…

— Но ведь это ложь. И живут многие «не как все», и пишут «не как все». Гляньте, какая у нас сегодня литература! Сколько достойных имен! Вы элементарный циник, Иван Иванович!

— Я не циник, я — реалист. А вы, уважаемый, элементарный самоед. Однако, согласитесь, с тех пор, как вы живете по моим правилам, вы благополучный человек, легко взбираетесь на все жизненные вершины. А что вас мало знают и читают, так то не ваша вина, просто вас недостаточно рекламировали.

— Настоящим писателям реклама не нужна.

— Самокритика — вещь неплохая на определенных этапах, сегодня вы должны излучать уверенность и решительность, народ уважает победителей. А пораженческие настроения — это от нервов, уважаемый, от переутомления. Кстати, как вам выступления учеников?

— Неповторимы! Вы писали?

— Я — Бермут! Но — не вермут! — И захохотал.

Маргариты в гостинице не было.

Обедали в ресторане старой гостиницы.

Здесь все осталось, как и двадцать лет назад: в вестибюле деревянная подставка для чистки обуви, со щеткой и банкой ваксы; красные плюшевые шторы на дверях и устланные красными ковровыми дорожками марши; швейцар в форме с латунными пуговицами; столы покрыты белыми, в жирных пятнах скатертями, официантки их стряхивали, переворачивали и снова клали. Все было по-старому, но словно бы покрыто пылью; даже лицо старого швейцара — серое, будто снег, укрывшийся от весеннего солнца на дне оврага.

Руководство театра обедать не пришло: директора вызвали на какое-то совещание, а главный режиссер просил извинить его: через несколько дней новая премьера и, пока свободна сцена, он решил провести репетицию. Пришел лишь режиссер, ставивший пьесу Петруни, старый знакомый Бермута. В свое время много лет был он главным режиссером во Мрине и с тех пор сохранил внушительную осанку, немного надменную манеру разговаривать и привычку к угощению за чужой счет: считал, что молодые авторы, пьесы которых ставит театр, должны его обхаживать как благодетеля. Теперь постарел, пил и ел мало, давление, гипертония, но наверстывал упущенное бесконечной болтовней за рюмкой, Ксеню и Ярослава он просто допек своими визитами в Киев, когда приезжал работать с автором…