Андрей Максимов - Карма

Цветков оживился:

– Надо же! Мы сделали один и тот же вывод, благодаря одному и тому же человеку… – Цветков вскочил. – А может быть, вы сами ей все скажете? Понимаете, она так переживает, а я не могу, когда она переживает, у меня просто из рук все валится.

– Чего она переживает-то, дуреха? – Наташа потянулась к телефону.

– Она внизу сидит, в машине. Ждет, позовете вы ее в гости или нет.

Потом Цветков привел Риту. Рита вид имела виноватый. На Наташу смотреть боялась. Так, почти не глядя, Рита увела подругу в другую комнату, начала извиняться:

– Я бы никогда не рассказала. Ты же меня знаешь: я – кремень! Вот Цветков как меня ни спрашивает, что с тобой, – не колюсь. Но этот-то твой, декабрист, начал тебя практически оскорблять. Кричал: «У нее другой! Я знаю, что у нее другой!» А я несправедливость органически не переношу. Вот и не выдержала, раскололась про эту «Обдирочную».

Рита ждала реакции. Наташа смотрела без осуждения.

Рита обняла подпругу:

– Не обижаешься? А влюбляться, правда, хорошо? Я, ты знаешь, панически боюсь состариться. Так вот я тебе так скажу: нет лучшего средства для вечной молодости, чем любовь к мужику.

– Это ты мне как краевед говоришь? – рассмеялась Наташа.

Потом вместе с Ритой они готовили ужин, потом ели его.

Цветков все время гладил Риту по руке. Рита виновато поглядывала на Наташу и стеснительно руку убирала.

Наташа поглядывала на часы – волновалась за Павла Ивановича.

А Пестель все не шел. Позвонил один раз, сказал:

– У меня все в порядке.

Но это уж когда было! С того времени порядок вполне мог превратиться в беспорядок.

А потом Цветков стал уже не просто гладить руку, а сжимать ее все сильней. И тогда Рита сказала:

– Нам пора.

Цветков вскочил радостно.

Наташа смотрела в окно, как Цветков с Ритой садились в машину.

Машина уехала, а Наташа осталась у окна. Так и стояла, трагически, тревожно вглядываясь в темноту двора, как в фильмах про войну. Лишь изредка оборачивалась, чтобы еще раз глянуть на часы.

Волновалась, что Саморяд все-таки может настичь Пестеля, и тогда… Даже невозможно было думать, что тогда.

Пестель пришел около часа ночи. С лицом победителя. Наташа успокоилась, решила, что все в порядке и поводов для волнений нет. А расспрашивать Павла Ивановича ни о чем не стала, рассудив: захочет – сам расскажет.

Пестель не привык никому ничего рассказывать и потому ел молча. С видом победителя, но молча. Наташа смотрела на него лирично. И это тоже был фрагмент из счастливой жизни.

Мужчина молча ест. Женщина на него смотрит. Счастье.

– Здорово, что ты молчаливый, – сказала Наташа.

Пестель буркнул в ответ:

– Чего хорошего-то?

– А мне вообще нравятся молчаливые. Они фантазию возбуждают. Смотришь на такого и фантазируешь – и про него, и про себя. А от говорливых мужиков только шум.

Павел Иванович настолько был увлечен едой, что отвечать не стал.

Только доев, спросил:

– Тебе не противно будет мне руку перебинтовать? Так надоело в больницу ездить. Сможешь?

Никаких предчувствий у Наташи не появилось, ответила быстро:

– Конечно! – хотя при виде крови падала в обморок, и никогда никому ничего не перебинтовывала.

Взяла руку Пестеля. Рука была настоящая, мужская, тяжелая. Начала разбинтовывать повязку. При этом смотрела Павлу Ивановичу прямо в глаза. Придумала игру такую, только чтобы взгляд на рану не опускать: влюбленная женщина смотрит в глаза своему раненому возлюбленному.

Но все-таки взгляд опустить пришлось, чтобы не напортачить.

Опустила. Увидела. Вздрогнула.

Нет, рана ее не потрясла, поразило другое: на указательном пальце Павла Ивановича красовалась темная родинка.

– Ты что? – спросил Павел Иванович. – Крови боишься?

Наташа тотчас все вспомнила. Сразу. Смотрела на Пестеля в ужасе, а губы сами шептали:

– Не может быть… Как? Нет! Почему ты? Нет… Бред…

Конечно, вспомнила. А как же! Она не раз вспоминала тот жуткий сон, после которого и обнаружилась ее страшная болезнь.

В ту ночь ей приснился человек с длинным лицом, который словно стер всех персонажей ее сна, а потом увел куда-то в жуть, в страх, в смерть.

Лицо человека она не очень хорошо запомнила. Лица людей из снов вообще отчего-то запоминаются плохо – может быть, в тонком мире лица вообще не имеют значения? Но вот руку с родинкой на пальце, руку, которая затащила ее в болезнь, Наташа запомнила, кажется, навсегда. Она помнила это странное ощущение: пожать руку с родинкой на пальце значило вынести себе приговор.