Андрей Рубанов - Йод

Ничего нового не происходило. Таков был мой главный упрек миру. Редко, три-четыре раза в столетие, появится светлая голова, напишет «Евгения Онегина», или «Братьев Карамазовых», или «Колымские рассказы», или изобретет колесо, бомбу, компьютер – а потом опять или война, или мир, и ничего между.

Вот это бы предъявить человечеству. Вот за это заставить бы его ответить. За то, что умеет либо воевать, либо мирно пастись, и ничего между.

Ничего не способны изобрести, ничего не умеют придумать – либо убивают, либо жрут.

Но кто я был такой, чтобы упрекать людей в отсутствии фантазии? И как я мог заставить их ответить за леность мысли? Я всего лишь лавочник и малотиражный писатель; все, что я мог, – написать книгу, чтобы ее купили и прочли семь-восемь тысяч моих читателей.

Я закрыл глаза, потом открыл. Как всегда в таких случаях, моя идея, еще минуту назад существовавшая только как мысль, начала развиваться внутри меня с огромной скоростью, приобрела структуру, обросла мясом, и книга возникла передо мной, надо мной, вокруг меня, готовая от первой до последней фразы, повисла, огромная, засасывая все, что было вокруг: и афишу с перекошенным лицом манагера-маньяка, и затор на перекрестке, и гонимую ветром пустую пластиковую бутылку, но прежде всего – людей, мою любимую питательную среду, городскую толпу: маленького горца при помидорной пирамиде, и красивую девочку с баночкой винчика, и мускулистого мотоциклиста, и щуплого карманного вора, бежавшего, видать, от режима Саакашвили, и сутулого паренька в дредах, и мешковатых ментов (без них никуда, в столице без мента и пейзаж не пейзаж), и мелькнувшую в открытом окне черной машины женщину с блестящими волосами, верхняя половина лица – пластмассовые очки, нижняя половина лица – пластмассовые губы. Их участь была решена, все они наивно полагали, что смогут безнаказанно дышать, курить, продавать и покупать, производить и потреблять, имплантировать пластмассу в себя и окружающих, тогда как я знал: ничто 9 никогда не остается безнаказанным, каждый ответит за все, подробно отчитается за любой звук, даже за треск расстегиваемого в сортире зиппера, за любой взгляд в окно и в телевизор, за каждое слово, которое не произнес, когда должен был произнести, или произнес, когда следовало промолчать, за каждое нажатие кнопки на панели автомобильного радиоприемника, за каждый шаг вперед, назад и в сторону. За всю совокупность поступков, включая мельчайшие, непроизвольные, рефлекторные.

Мимо прошел человек, с его правого века упала ресница, звук ее падения оглушил меня и сотряс землю под моими ногами.

– Нет, Миронов, – сказал я. – Мое место не за письменным столом. Не буду я пока писать книгу. Уже написал, и не одну – а мир не изменился. Плохо, значит, написал. Книга будет, да – но не сейчас. Позже. Но и в лавку я не вернусь. Потому что там тоже мне не место.

– Жизнь твоя, – дипломатично повторил Миронов. – Решать тебе.

– Слышь! – крикнул я, опять разозлившись. – Чего ты мне тут общими словами отделываешься? Ты мне друг! Мне не нужны общие слова. Мне нужен совет.

Несколько прохожих оглянулись. Беглец от режима Саакашвили на всякий случай смешался с толпой.

– Из меня плохой советчик, – сказал Миронов. – Лучше поговори с Иваном. Он твой брат, он тебя сорок лет знает. Он что-нибудь подскажет... А у меня для тебя совет простой. Не уходи из лавки.

– Какой я, нахер, лавочник?

– А кто ты тогда? – спросил Миронов.

– Не знаю. Но скоро узнаю. Дай мне две недели – и я скажу тебе, кто я.

Миронов кивнул; смотрел мимо.

– А насчет моего брата, – добавил я, – ты правильно угадал. У нас с ним через час встреча. На набережной возле Павелецкого вокзала. Помнишь дом, где у Бислана был московский офис?

– Помню, – сказал Миронов и улыбнулся. – Хорошее было место. И время тоже.

В столице России у меня появился шикарный кабинет. Московская приемная мэра Грозного обосновалась на двенадцатом этаже новейшего высотного билдинга рядом с Павелецким вокзалом. Привыкнув, я пригласил в гости Миронова, и Миронов, даром что бывалый человек, был впечатлен: войдя, он вытирал подошвы о коврик у входной двери до тех пор, пока я его не остановил.

С высоты пятидесяти метров, сквозь дымчатые панорамные стекла, дочиста отмываемые раз в неделю бригадой верхолазов, Москва выглядела неплохо – особенно если совсем недавно ты смотрел на этот жестокий, бестолковый и аморально богатый город через прутья тюремной решетки. Объект наблюдения выглядит очень разно, в зависимости от того, где пребывает наблюдатель.