Финн - Анна и Черный Pыцарь

— Но почему, Джон?

— И у вашей матушки, и у Анны — у обеих есть видение. Оно может сильно осложнить вам жизнь, но все равно не теряйте его. Во всем этом есть нечто, выходящее за пределы слов, Финн, вы не находите? Иногда я начинаю думать, что от слов больше вреда, чем пользы. Но что нам останется помимо слов? Больше ничего.

— Я знаю, что вам сказала бы на это Анна, — задумчиво проговорил я. — Красота.

— В этом что-то есть, Финн, но нам все равно нужны слова, потому что как иначе мы сможем поделиться ею друг с другом?

— Об этом вам лучше спросить маму. Она считает, что, когда вы сталкиваетесь нос к носу с красотой, ничего больше не надо делать — только молчать и смотреть.

— У вашей мамы и у малышки поистине есть ответы на все вопросы. Возможно, это и правильно, молодой Финн, но вы бы знали, как порой трудно молчать! Вы можете подумать, что я настроен решительно против Библии. Так вот, это не так. Допускаю, что первая и последняя главы могут вызывать определенные вопросы, но все, что между ними, мне до некоторой степени понятно. Вопросы возникали у меня еще в детском возрасте, и, увы, они никуда не делись посейчас. Финн, ответьте мне на один вопрос, и я буду совершенно удовлетворен. С кем говорил Господь в первой главе Книги Бытия?

— Насколько я помню, ни с кем, — ответил я.

— Рад, что вы тоже этого не знаете, Финн. Меня всегда удивляло, кого имеет в виду бог, когда говорит: «Сотворили мы человека по образу нашему». Кто эти «мы», к которым он обращается? Вот тут-то я, наверное, и потерял свое видение. Это всю жизнь не давало мне покоя. Я очень рано решил для себя, что все тайны должны быть рассеяны, а чудеса препарированы. Не уверен, что это было такое уж хорошее решение. Оно меня угнетает. А потом были строчки: «И увидел Бог, что это хорошо». «Хорошо» — это «красиво», как вы думаете, Финн?

— Возможно, Джон, возможно. На самом деле я не знаю.

— Я так счастлив, когда вы берете юную леди с собой в гости, делайте это почаще, прошу вас. Нет-нет, только не говорите, мол, это потому, что я стар, а она так молода. Дело совсем не в этом. Я далеко не всегда понимаю ее щебет, но всякий раз ей удается открыть мне ту самую красоту, которую я потерял. Вы понимаете, о чем я говорю, Финн?

— Думаю, да, — сказал я.

— Какое присутствие духа! В последний раз, когда вы у меня были, она заявила мне, что я не прав.

— Как это получилось? — спросил я.

— Меня угораздило сказать, что она — само волшебство.

— И?

— Когда я услышал ее ответ, то просто не поверил своим ушам. На какое-то мгновение я подумал, что она высоко себя ставит, даже слишком высоко, но потом понял, что это не так.

— Не таите, Джон. Что она сказала?

— «Нет, мистер Джон, — с достоинством сказала она мне, — я не волшебство. Я — чудо». Как вам это понравится?

— Абсолютно в ее духе.

— Нет, вы делаете ту же самую ошибку, что и я. «Чудеса, — пояснила она, — это когда ты пожалуешься мистеру Богу и он отведет тебя назад, чтобы найти то, что ты потерял». У меня нет особой уверенности относительно того, чтобы пожаловаться мистеру Богу, но вот в возвращении назад, чтобы найти потерянное, есть некая доля истины. Так что, кто знает, Финн, может быть, она и чудо. Приводите ее сюда так часто, как только сможете.

Нет сомнений, Джон очень сильно изменился по сравнению с тем, каким он был, когда мы с ним только познакомились. Он стал более добродушным, хотя наедине со мной еще мог иногда превратиться в старого жесткого и язвительного Джона, которого я знал раньше. С Анной он был куда мягче, что само по себе было странно, потому что, по идее, мягче он должен был быть со мной. Он и не догадывался, какой жесткой на самом деле была Анна! Как и у многих, кто постоянно с ней общался, у него сложилось о ней довольно превратное впечатление. Да, она была милой и обладала всеми качествами, которыми должен обладать ребенок ее возраста, но когда вас регулярно будят посреди ночи, чтобы срочно поговорить обо «всяких вещах», то вы невольно начинаете видеть ее в несколько ином свете. Забавно в три часа утра быть разбуженным вопросом: «Финн, вот те вещи, про которые ты говорил вчера, как они получаются?» или «Что вот это значит, то, про что ты мне рассказывал?» До нее никак не доходило, что в это время суток мне стоило огромных трудов понять, кто я такой, не говоря уже о том, чтобы внятно объяснить, что собой представляют «те вещи», учитывая, что они могли представлять собой все что угодно — от рисового пудинга до действующего вулкана. В такие моменты она отнюдь не казалась мне милой. Но я не возражал. На самом деле стоило мне оправиться от потрясения при первой попытке открыть глаза, как ситуация начинала доставлять мне живейшее удовольствие.