Валерий Казаков - Асфальт и тени [Рассказы, повесть]

Ивану казалось, что он действительно сходит с ума. Любая попытка солгать заканчивалась рвотой. Встречаясь с человеком, ему не знакомым, он непонятным для себя образом узнавал о нем все, и прошлое и будущее, ему открывались его мысли и потаенные желания. Стоило бедняге встретиться с Иваном взглядом или обратиться к нему с самым безобидным вопросом, как тот начинал бесстрастно, тихим, внятным голосом повествовать ему сокровенные секреты и забытые деяния.

Через неделю Убогого поперли с работы. Чтобы не сдохнуть с голода, он вынужден был продать машину, а через год лишился квартиры и забомжевал.

Страшно человеку без дома, человеку без дома нельзя. Ни шкуры, ни улиткиной хатки, ни жировых прослоек человек не имеет. Тонкая, протыкаемая спичкой кожа, хрупкие, как ломкий хворост, кости, которые уступают по своей прочности хитиновому покрову жука-короеда — вот все, чем наделила нас природа, а наградой за всю эту хилость одарила бессмертием души да разумом.

Бомжевал Иван трудно, не пил и не курил, матом почти не ругался, к тому же Правда, которую он начал так неожиданно исповедовать, была не ко двору и на дне человеческого общества. Жить приходилось одному, сторонясь и чистых людей верхнего мира, и остервенелых стай обитателей подвалов и чердаков.

Иногда Ивану казалось, что он разучился говорить. Поначалу это его даже радовало. Он вытаскивал из кармана круглое потресканное зеркальце и, натолкнувшись на свои воспаленные глаза, начинал, как заведенный, говорить о будущем нашего мира, но тут же в страхе закрывал руками уши, не в силах слушать свои жуткие пророчества.

Здесь, у мусорных баков, мимо которых, зажав носы, мы спешим на автобусные остановки, давясь объедками, еще не вполне впитавшими за ночь смрад помойки, Ивану открылся другой мир, существующий параллельно с тем, из которого его изгнали, мир, населенный светлыми и необычными людьми. Нам он недоступен, покуда по утрам тревожным набатом гудят будильники, и мы, не дождавшись возвращения своих блуждающих в вечности душ, убегаем из дому, гонимые страхом завтра остаться голодными.

Ивана подобрали недалеко от города ранним прохладным утром только затевающейся осени. Избитого, в серых струпьях, с синим от холода и недоедания лицом, его положили на широкую коляску и привезли к старой Фекле, единственной в деревне душе, согласившейся приютить доходягу. Здесь, в ее хате, за темной цветастой занавеской он так во сне и помер с блаженной улыбкой праведника на заострившемся лице.

Похоронили Ивана без гроба, завернув в старый половик. На плохо оструганном кресте кто-то химическим карандашом неровно накорябал — УБОГИЙ.

Под ногами лежал странный, беззвучный и постоянно движущийся мир, населенный плоскими причудливыми тенями, живущими своей копошащейся жизнью. Мы часто любуемся их хитросплетениями, но никогда не задумываемся о смысле их немого крика и умоляющих жестов, с которыми они бросаются под колеса наших автомобилей. Как правило, мы не замечаем этого самопожертвования и летим дальше. Тени вне нашего понимания, а может, отвергнув в своей гордыне родившее нас солнце, мы разучились понимать родственные нам души. Люди и тени — дети одного Солнца, одного Света, сотворившего наш мир и иллюзию этого мира. И кто с определенностью скажет, где заканчивается реальность и начинается иллюзорность, может быть, тени — всего лишь плоские обложки трехмерного пространства, из которого кто-то временно извлек животворящий свет вечного Светила. Может, тени — единственно доступные нам проводники из одного мира в другой?

Изумрудная, с легкой синевой, почти прозрачная пелена новорожденной летней ночи медленно опускалась на разомлевшую от вечерней неги землю. Готовая к любви, она скинула с себя ненужные лохмотья условностей и, прогнув девственную спину косогора, вожделенно выпятила в небо грушевидную гору, которая резко обрывалась у обмелевшего в это время Днепра.

Костер горел без дыма, и только люди, сидевшие под изумрудным небом, отбрасывали на еще серую, сумеречную окрестность извивающиеся в своем вечном танце тени.

Нас было много, мы были вдвоем, и вечер переполнялся нашим тихим, неспешным разговором, похожим на нежное обнюхивание восхищенных друг другом щенят. Мы сидели рядом и, вдруг одновременно замолчав, с туповатой неотрывностью уставились на живое рыжее пламя. О чем я думал тогда, не помню, о чем думала она, не знаю, а приставать с вопросом: «О чем ты думаешь?» — я еще не научился, и это пока не стало привычкой.