Валерий Казаков - Асфальт и тени [Рассказы, повесть]

О клятве, сколько я ни пытал, Ленька упорно молчал. Насчет той банки ничего не знаю, правда, как-то в день рождения друг подарил мне старинный золотой крест, который я ношу и поныне.

Тимофей Данилович отправил молодых жить в город и вскоре после их свадьбы тихонько угас. «Люби ее, внучок, не мене моего, за нас обоих люби», — были последние слова, сказанные дедом на этом свете.

Выстрелов он почти не слышал, только чувствовал, как пули кромсали изувеченное тело. Мутные проблески сознания лихорадочно скакали в розовом тумане. Очертания улиц, машин, бледные огни светофоров проносились мимо, словно черно-белое кино на сером запыленном экране. Машину он вел, как пьяный, позже все будут им восхищаться, говорить о мужестве, сильной воле, а он просто давил на газ, крепко вцепившись в руль гнал по Москве, в очередной раз пытаясь обмануть, перехитрить, обвести вокруг пальца влюбленную в него смерть. Когда Максим нажал кнопку звонка и, окровавленный, ввалился в знакомую квартиру, кто-то внутри громко щелкнул выключателем и остатки мутного света, кое-как связывавшие его с окружающим миром, резко погасли.

Промежуток между жизнью и нежизнью растянулся на долгих три недели. Иногда, прорывая шевелящуюся, с серебристыми блестками мглу, к нему прорывались размытые пятна чьих-то лиц, раскатистым, глухим эхом вибрировали смутные голоса. Кто придумал, что смерть — это отвратительная злая старуха в неопрятных лохмотьях, с зазубренной косой в руке? Вон она, сидит у его ног, красивая, бледная, с огромными, слегка раскосыми глазами, в тонких эфирных одеждах, сквозь которые, источая внутренний свет, неясно и вожделенно проглядывают контуры белоснежного, как мрамор, тела. Тонкие длинные руки с нервными пальцами, словно чуткие крылья птицы, готовы в любое мгновение встрепенуться и с нежностью принять в прохладные объятия остатки его бессмертной сути.

…Впервые они повстречались давно, в пыльных, выжженных солнцем горах. Горький запах колючих трав щекотал ноздри, яркое солнце только вставало над оскалившимися на небо щербатыми каменными глыбами. Все развивалось по законам войны и не предвещало в ближайшие часы крупных неприятностей, но томной красавице, которая более всего на свете любит младенцев и полных жизни солдат, приглянулся ладный старший лейтенант с голубыми глазами и золотистыми кудрями. А любовь, как известно, слепа. Мину Максим увидел краем глаза, ее пластмассовый корпус блестел не огнями далекой Франции, где ее с любовью собрали, а жестким афганским солнцем, но увидел он не свою, а чужую мину. От своей в памяти остался только неясный громкий звук. Смерть с искренним восхищением и полными обожания глазами бросилась к нему. О, как она влекла его к себе, грязного, истерзанного, с оторванными ногами. Сознание он фактически не терял, приподнявшись на локтях, увидел в кровавом месиве ослепительно белые обломки костей, недалеко валялась его кроссовка, из которой серой трубой торчал толстый шерстяной носок.

Вылинявшее афганское небо застряло в его памяти на всю жизнь. Не обращая внимания на призывные жесты бледной незнакомки, он нашарил в кармане пару шприц-тюбиков промедола и прямо через заскорузлые от пота и крови штаны вонзил в себя тупые иглы. Чем больше он двигался, шевелился, шарил глазами вокруг, пытаясь перевернуться на живот, тем все дальше удалялась раздосадованная дева. Ее место незаметно заняла другая женщина, лица которой он не видел. Она сидела в изголовье и красные от долгой стирки в холодной воде, знакомые руки осторожно стирали с его лба липкую испарину. Он напрасно пытался сильнее запрокинуть голову, чтобы узнать ее, и видел только руки и простенький голубой сарафан, похожий на тот, который они купили с женой на второй день после свадьбы. Белое, словно вырезанное из консервной банки солнце растворяло ее лицо.

Не в силах больше смотреть в обжигающий лик языческого бога, он прикрыл глаза. Темно-багровые пятна медленно танцевали в розовом мареве. Вдруг земля дрогнула, и на него посыпались песок и мелкие камни. От неожиданности Максим метнулся вправо и перевернулся на живот. Метрах в семи от него неестественно дергались чьи-то затихающие останки. Однако, невзирая на потери, настырные разведчики все же вытащили своего командира.

Позже, валяясь на пропитанных гноем матрацах в полевых госпиталях, он проклинал все на свете и звал потрескавшимися от жара губами бледнолицую красавицу. Порой она приходила, касалась его своими длинными, слегка влажными пальцами, он чувствовал ее тонкое чистое дыхание, но потом, смущенно улыбаясь, она отступала. Так было и у самого трапа самолета, когда подполковник с кирпичным от беспробудной пьянки лицом орал сиплым голосом: